ШЕПОТЫ И ТЕНИ (2)

Анджей Юлиуш САРВА

Шепоты и тени (2)

Отмеченный

Юзефа Коженицкая — моя (Станислава Шлопановского, рожденного в Сандомире в 1864 году) двоюродная бабушка — в юности своей чувствовала призвание к монастырской жизни. И хотя ее родители, мои прадеды, относились к этому отрицательно, поскольку видели ее будущее скорее в счастливом браке с множеством детей, она о предстоящем замужестве и слышать не желала и, кажется, даже отвергла две завидные партии, дав женихам решительный отказ. Не в силах переломить сопротивление дочери, родители, пусть и неохотно, но в итоге все же уступили. Назначив ей соответствующее богатое приданое, они дали в конце концов свое благословение.

Однажды летним днем ее отец и мой прадед Войцех отвез дочь в Сандомир к сестрам-бенедиктинкам¹, что жили в монастыре при соборе Святого Михаила, намереваясь представить ее там монастырскому начальству. И пока Юзефа беседовала с игуменьей, отец, ожидая результата этого разговора, нервно расхаживал перед монастырскими воротами. Ждать пришлось долго. Часы на ратуше успели шесть раз пробить, отмеряя каждую четверть часа, прежде чем Юзефа вышла из монастыря. Она выглядела бледной и все время молчала, а на вопрос отца, как прошел разговор и что было решено, ответила коротко: «Кажется, я попала не туда».

Отец еще несколько раз возил Юзефу на беседы в различные монастыри, даже за границу к сестрам-клариссинкам² в Сонч, но ни в одном из них она не осталась. И хотя родители много раз ее расспрашивали, она так и не призналась, то ли ее не захотели принимать, то ли она сама не пожелала нигде остаться. В конце концов Войцех, сильно рассердившись, решил, что больше никуда свою дочь возить не будет. Если же она наконец примет какое-то конкретное и окончательное решение, то пусть самостоятельно в тот или иной монастырь отправится. Ему же все эти краеведческие экскурсии порядком надоели. Войцех передал Юзефе монастырское приданое наличными деньгами на хранение и тем самым в этой истории умыл руки. Девица свое приданое — как я уже говорил, в денежном выражении весьма солидную сумму — спрятала в сундучке и вроде бы о монашеском призвании позабыла. Родителей не раз и не два подмывало задать ей вопрос о  дальнейших планах, но они все-таки сдержались и промолчали.

И всё же нет худа без добра. Когда началась польско-русская война 1830 года, мой прадед, как и подобает доброму патриоту, вступил в Первый полк Сандомирской кавалерии под командованием полковника Петра Лаговского³ и вскоре пал на поле битвы. После поражения поляков имущество семьи конфисковали, а вдову с двумя дочерьми — Юзефой и моей бабкой Анной — оставили без средств к существованию.

И тогда чудачество Юзефы обернулось благом. Содержимое ее сундучка позволило семье не только удержаться на плаву, но еще и купить у помещицы Чайковской в Сандомире, у городской стены вблизи Завихойских ворот, на улице Подолье, может, не слишком большой, но все же довольно просторный и удобный особняк с садом, нависавший над Рыбитвами⁴, словно огромное орлиное гнездо на вершине крутого утеса.

Так наша семья обосновалась в этом прекрасном, достойном и древнем городе.

Слава Богу, денег Юзефы хватило еще на небольшую лавочку, а потому все были обеспечены честным и приличным заработком.

Прабабка долго не прожила. Ее свалила свирепствовавшая в то время в городе холера. Дочери похоронили ее на холерном кладбище, в народе именуемом Четвергом, что устроено было на месте сожженного в 1809 году австрийцами⁵ костела святого Войцеха.

Сестры остались одни. У бабушки моей довольно быстро нашелся поклонник, предложение которого она приняла, несмотря на то, что с ее стороны — возможно, из-за ее сложного характера — страстной любви не было. Однако бабушка все же решилась выйти замуж, ведь на что еще могла рассчитывать сирота-бесприданница?

Итак, мои дедушка с бабушкой поженились и поселились в имении прадеда, всего в нескольких верстах от Сандомира. Там они жили, там появилась на свет моя мама, которой не суждено было долго радоваться теплу домашнего очага. Дедушка, вынужденный по служебным делам довольно часто ездить в Радом, однажды привез оттуда холеру, очаги которой продолжали тлеть на территории всего Царства Польского. Дедушка умер, заразив еще и свою жену, которая отправилась в мир иной всего через пару дней после его кончины. Моя мама, Элиза, оставшись сиротой, попала под опеку тети Юзефы и переехала в Сандомир. Здесь она росла, здесь также познакомилась с молодым красавцем — моим отцом Людвиком Шлопановским, и здесь, с благословения своей опекунши, венчалась с ним в Сандомирском кафедральном соборе. Молодые после свадьбы переехали в имение моей матери и там обосновались. Там родилась моя старшая сестра Марцися, которая после поражения восстания 1863 года⁶ отправилась за ссыльным мужем в Сибирь, после чего о ней не было никаких вестей. Там наверняка родился бы и я, если бы не это восстание, в котором, как говорила моя мама, героически погиб мой отец. Я же при довольно драматических обстоятельствах появился на свет в Сандомире, где мы после конфискации москалями нашего семейного имущества поселились у моей двоюродной бабки Юзефы Коженицкой.

* * *

У моей мамы под влиянием всех этих свалившихся на нее несчастий случилось как бы легкое помешательство. Дни напролет она проводила в лавке, а в свободные минуты бежала в костел. Времени на меня у нее оставалось немного, да и кажется, она и не хотела слишком много мне его уделять. Лишь вечерами, поставив свечку к изголовью неудобной дубовой кровати, так чтобы ее свет падал прямо на открытые страницы, она ложилась рядом со мной и допоздна читала мне книги — книги серьезные, не предназначенные для детского возраста, однако невероятно развивающие мое воображение.

Не «Красная Шапочка», не «Золушка», не «Ясь и Малгося»⁷, не «Бедный и богатый»⁸ вспоминаются мне из раннего детства, а мрачные строфы, оставившие глубокий след в мыслях и душе ребенка.

Беда стряслась нежданно

Убила пани пана,

В лесной зарыла чаще

Над речкою журчащей...

Вся в брызгах крови алой

Мужеубийца встала,

Бежит, по рощам рыщет,

По склонам и по долам.

Стемнело. Ветер свищет

Во мраке невеселом.

Прокаркал ворон в ухо,

Заухал филин глухо.⁹

Или же:

Стиснуты зубы, опущены веки,

Сердце не бьется, оледенело;

Здесь он еще и не здесь уж на веки!

Кто он? Он — мертвое тело.¹⁰

Рассказывала мне мама также историю нашей несчастной родины, учила любви к ней и к католической церкви, которая в те времена была единственным столпом польского духа. Не под колыбельные песни она меня укладывала спать, а под Песнь Барских конфедератов¹¹:

С королями не будем в союзе мы жить,

Не склонимся мы пред тиранией,

Мы Христу присягнули и будем служить

Деве Марии.

Помню я также и чудесную лирическую песню о Богородице:

Славьтесь, майские луга,

Родники, долины,

И тенистые леса,

Горные вершины,

И журчание ручьев,

Птиц весенних пенье,

Матерь Божья, то Твое

Всё благословенье!

Когда мне исполнилось три года, мать велела сшить для меня маленький стихарь и в одно воскресное утро привела меня в ризницу собора Святого Духа с просьбой, чтобы приняли меня там в качестве министранта¹². Пожилой, полноватый и седой как лунь, ксендз Кассецкий с сомнением посмотрел на меня и условно допустил до алтаря, где я с превеликим усердием простоял на коленях всю службу, несмотря на слабые ноги, которые то и дело подкашивались подо мной. При этом я решительно сопротивлялся сестре милосердия, пытавшейся усадить меня на ступеньки алтаря. Так началось мое служение, поначалу только по праздничным дням, а когда лет мне стало побольше, то и ежедневно — в слякоть, мороз или жару я прислуживал в костеле.

По воскресеньям, после утренней мессы, мы с мамой часто, вместо того чтобы сразу идти домой, спускались в район Халупок, туда, где я появился на свет. К этому месту мама испытывала какую-то странную привязанность. Она знала там всех и все ее знали, с каждым она доброжелательно общалась, а мне предлагала дружить с босыми и оборванными халупскими детьми. Со временем и я полюбил эту окраину. И когда я уже сам мог решать, где мне гулять, я охотно туда убегал, тем более что от Подолья до Халупок было всего несколько минут ходьбы.

После полудня, когда другие горожане, насытившись обедом, отдыхали дома, мать выводила меня на долгие прогулки в самые древние сандомирские уголки. Я с удовольствием вдыхал ароматы наполовину выветрившихся благовоний, которыми пропитались стены храмов, а также тонкий медовый запах густо цветущей дикой рукколы, что покрывала бледно-золотистым ковром склоны соборных и замковых холмов, пробивалась между булыжниками дороги, ведущей к Козьей лестнице, или же отважно прорастала сквозь ветхие кирпичи полуразвалившихся Краковских ворот, остатки которых были видны над крышей последнего уцелевшего привислинского зернохранилища.

Когда же солнце начинало клониться к закату, мы ныряли в тенистый полумрак кафедрального нефа¹³, чтобы услышать доносившиеся из пресвитерия¹⁴ таинственные латинские слова вечерни:

— Dixit Dominus Domino meo: Sede a dextris meis, donec ponam inimicos tuos scabellum pedum tuorum. — Сказал Господь Господу моему: сиди по одесную меня, покуда не поставлю врагов твоих у подножия ног твоих.

Я не понимал этих слов, но их возвышенное звучание, их мелодия проникали мне в душу и западали так глубоко, что вовек я не смог бы их вырвать. И по сей день, когда я закрываю глаза и успокаиваю мысли, я слышу, как звуки органа отражаются от сводов, струятся потоком по стенам, проникают внутрь, вливаясь в самые сокровенные тайники сознания и сердца... И я уже не знаю, кто я такой... Не знаю, где я... Лишь одно единственное чувство заполняет меня без остатка — чувство существования, некой неограниченной полноты... И будто бы нет у меня больше ни рук, ни ног, ни глаз. Есть только чистая душа... Я существую... Существую... Существую... Орган смолкает. Сильный мужской голос возвышается и нисходит в этой таинственной, чудесной мелодии латинских слов.

* * *

Моя двоюродная бабушка Юзефа Коженицкая на первый взгляд казалась полной противоположностью моей матери. Но это лишь на первый взгляд. В действительности же в ее душе будто жил какой-то червячок, который подтачивал ее сознание и заставлял метаться между почти фанатичной католической верой и сомнениями, лишь на волосок отделявшими ее от полного вероотступничества. Тетя — а она мне велела именно так к себе обращаться —вместе с тем умела превосходно маскировать свои духовные метания и со стороны выглядела весьма здравомыслящей и рассудительной дамой, отлично владевшей собой. Я же, будучи по природе внимательным наблюдателем, довольно быстро заметил в ней эту борьбу с самой собой. Я был уверен, что она что-то ищет, но только не мог угадать, что... Я видел также, что она чего-то очень сильно желает и одновременно чего-то боится...

В своей комнате, в кованом сундуке под замком тетя хранила большое собрание неких таинственных книг. Ключ от замка она постоянно носила с собой, так что не было никакой возможности хотя бы взглянуть на эти сочинения и тем самым удовлетворить мучившее меня любопытство. Тетя часто закрывалась у себя в комнате наедине с этими книгами и ночи напролет листала их страницы. Несколько раз мне удалось подсмотреть за ней, взобравшись на развалины древней городской стены, что протянулась как раз напротив нашего дома, и заглянув в темноте в незанавешенное окно.

По мере того, как я рос, как из ребенка превращался в юношу, мое любопытство только усиливалось. В итоге, когда мне исполнилось восемнадцать лет, желание добраться до тетиного сундука превратилось почти что в навязчивую идею, и я ни о чем ином уже не мог думать. Не один вечер я провел, грызя пальцы и ломая голову, как бы достать ключ от таинственного сундука и в отсутствии тети проникнуть в него.

И однажды такой случай представился мне ...

Как-то раз субботним июльским вечером 1884 года, когда облака на западной стороне неба окрасились уже в багровые тона, жара начала медленно спадать, а я, погруженный в собственные мысли, сидел на заросшем травой склоне городского холма, круто сходящем к Рыбитскому разливу, и слушал кваканье лягушек, ко мне подсел Павел Пентлицкий, знакомый парень, помощник слесаря, мой сосед, живущий в небольшом домике на нашей улице. Слово за слово, и как-то вышло, что я признался ему в том, что не дает мне покоя. А Павел только надул губы и со снисходительной улыбкой ответил:

— Так в чем же проблема? Такой сундук можно в два счета открыть. Только зачем? Книги посмотреть? Глупости! Если б там было золото или брильянты какие. Или еще чего поинтересней... Но старая писанина? Наверняка уже протухла и воняет. Но если тебя, Стась, нужно вылечить от этого любопытства, я помогу тебе.

После этих слов он вынул из кармана связку разнообразных ключей и отмычек и начал мне объяснять, как ими пользоваться. Под конец он хлопнул меня по плечу со словами:

— Пошли ко мне, в нашей мастерской поупражняешься на парочке замков.

К собственному удивлению, я оказался понятливым учеником, и менее чем за час овладел основами мастерства взломщика. Теперь мне нужно было только дождаться, когда тетя уедет из Сандомира на несколько дней, чтобы я мог безопасно пробраться в ее комнату и наконец удовлетворить свое любопытство.

В ту ночь я был сильно возбужден и долго не мог уснуть. Когда же я закрывал веки и душа моя начинала блуждать где-то на границе яви и сна, несмотря на всё еще долетавший с улицы до моих ушей далекий лай собаки, мне стали являться поразительные видения:

Дорога вьется среди полей. Глубокая колея в глинистой почве. Рядом со мной резкий поворот. Там растет несколько раскидистых ив. Из-за деревьев появляется женщина, она ведет за руку маленького ребенка. Я знаю, что это мать и сын. Что-то побуждает меня приблизиться к ним, я не знаю, что. Внутренне я сопротивляюсь, но безуспешно. Я уже знаю, чего ждут от меня. Помимо своей воли, несмотря на то, что ужас сдавливает мне горло, а сердце готово выскочить из груди, я убиваю ребенка и съедаю его. Женщина исчезает, растворяется в сине-лиловой мгле горизонта.

Я моментально очнулся от этого не то сна, не то яви, весь мокрый от пота, переполненный страхом, дрожащий от ужаса и тревоги. Я боялся положить голову на подушку, боялся, что вместе со сном вновь погружусь в кошмар. Однако усталость наконец взяла верх, и я провалился в черную пасть бездны...

Я в родном доме. Потрескавшийся потолок грозит обвалиться в любой момент. За окнами ночь. Некуда бежать. А я, собственно, и не хочу никуда убегать. Здесь мое место. Стены накреняются всё больше. Наконец я выхожу во двор. Вокруг мрак, пустота и безмолвие. Я один, никого кроме меня. Будто бы вся Вселенная опустела.

И вдруг картина меняется...

Где-то в доме затаился змей. Я не вижу его, но знаю, что он здесь. Боже, как же страшно! О, я это знаю... В конце концов он выползет... И вот это случилось. Стальное с синим отливом, гибкое тело. Раздвоенный язык то и дело высовывается из раскрытой пасти. Он всё ближе ко мне и ближе.

Я выхожу из дома. Сумерки. Иду босиком. Мои ступни ощущают неровность грунта. Тишина. Спокойная ночь. И вдруг небо осветилось сотнями, тысячами, а может, и десятками тысяч разноцветных огней. Небосвод заполняется неким подобием звезд, планет, комет. Всё вращается, движется по непредсказуемым траекториям. Ах да, я знаю, что происходит — что-то противоестественное. Я немного пугаюсь, как и всего, что представляется мне странным и непонятным, но одновременно чувствую и облегчение оттого, что «это» уже наступило, наконец произошло. Я знаю, что это конец чего-то, но одновременно и начало. Конец чего? — Не знаю... Начало чего? — Не знаю...

В очередной раз я проснулся, потрясенный увиденным. Я сел на кровать и долго, очень долго не мог успокоиться. Я боялся снова заснуть, чтобы меня вновь не посетил какой-нибудь кошмар.

Небо за окном начинало сереть. Выглянувший из-за Перцовых гор краешек солнца окрасил кровавым светом горизонт. Вдали кричали петухи, а на соборной колокольне часы отбивали каждые четверть часа. Дребезжала повозка перекупщицы, которая держала путь к выводящей из города улице. Там можно было встретить баб из ближайших деревень, спешащих на рынок с овощами, кругляшками масла, головками сыра, яйцами и сметаной, купить у них товар и самой разложить его в лавке.

Начинался новый день...

* * *

Тетя Юзефа уехала на неделю. Мать, как обычно, с самого утра отправилась в лавку. Я остался дома один.

Как же бешено стучало мое сердце, когда я подходил к двери тетиной комнаты! Я надавил на дверную ручку, она сопротивлялась. Дверь была закрыта на ключ. Рука повисла в воздухе — мне вдруг подумалось, что, намереваясь нарушить чье-то личное пространство, я совершаю подлость, и после этого неблаговидного поступка я уже никогда не буду таким, каким прежде... таким же невинным...

Внутренняя борьба продолжалась довольно долго. В голове мелькнула новая мысль, что коль скоро искушение сильнее моей воли, мне следует обратиться за помощью к Богу... Я вздрогнул от этой мысли и тут же испуганно выкинул слово «Бог» из головы. Я сильно сжал веки, очень сильно, пока скрытая под ними темнота не взорвалась тысячами разноцветных искр... Нет-нет-нет! Никакого Бога... Я не узнавал сам себя. Еще никогда в жизни я не переживал таких эмоций. И никогда прежде я еще не защищался от... Бога... Он всегда был для меня прибежищем, а  сегодня я  убегал от него... И в испуге я оттолкнул Его от себя. Отодвинул, отринул, закрыв мысли и сердце, потому что любопытство всё еще было сильнее меня. Я боролся сам с собой. Сердце билось всё сильнее и сильнее, почти разрывая грудь. Любопытство душило меня. Вдоль позвоночника пробежала холодная дрожь и стекла струйка холодного пота... Голова при этом горела огнем. Понемногу я успокоил дыхание... Я поддался... Нервно трясущимися руками я вставил в замок отмычку. Раздался тихий скрежет железа и громкий щелчок замка. Скоба отскочила. Я снова надавил на ручку. Дверь открылась с тихим скрипом. Тайны тетиной комнаты предстали передо мной.

Медленно, со страхом, смешанным с благоговением, я приблизился к сундуку. Его защищал огромный искусно сделанный замок, висящий на солидной петле. Мои руки уже не дрожали. Ловко и быстро я повернул отмычку. Раздался щелчок, затем другой. Осторожно я приподнял ушко, заглянул внутрь, стараясь запомнить расположение всех предметов, которые в нем находились. От избытка эмоций я прикрыл глаза, а когда снова их открыл, решительно потянулся рукой к первой, лежавшей сверху книге. Это был старинный фолиант с дощатой обложкой, обтянутой пожелтевшей от старости, но некогда белой кожей, тисненой растительными орнаментами. Я взглянул на титульную страницу и прочел: Ioannes Wierus, Pseudomonarchia Daemonum¹⁵. Я сунул руку глубже и взял следующую книгу — Lemegeton sive Clavicula Salomonis Regis¹⁶. Еще ниже лежали два довольно внушительных тома. Наконец хоть что-то по-польски — Ясновидящая из Преворста. Наблюдения над внутренней жизнью человека, или Проникновение мира духов в наш мир.

Я расположился у небольшого столика, стоявшего возле окна. Аккуратно переворачивая страницы, я углубился в чтение. Перед глазами мелькали и названия глав: Видения с помощью магнетической палочки, Видение духов-покровителей, Сны и вещие сны, Наблюдения призраков, Выход из своего тела, Видение самого себя, Магнетический сон, Некоторые объяснения относительно видения духов...

Погрузившись в чтение, я не заметил, как пролетело время. Я буквально проглатывал текст, уходя в сферы, о которых до сей поры не имел ни малейшего представления. При этом я осознавал, что поступаю дурно и что не должен читать то, что читаю... Но я читал... Раз уж мне удалось взять в руки эти запрещенные книги, я должен был их познать до конца. Просто удовлетворить любопытство. Что может быть плохого в углублении знаний? Да, я хотел знать! Только и всего! Просто знать! Что-то шептало мне в голове: «Зачем? Зачем тебе такие знания, пустые и бесполезные?» Я откинул эту мысль. Нет пустых и бесполезных знаний! Каждое знание может пригодиться. Книги приводили меня в состояние эйфории. Это было возбуждение, какое мне еще не доводилось познать. Это было настоящие наслаждение. Наслаждение, несоизмеримо большее, чем при вкушении любимых блюд или при внимании звукам органа, наслаждение, сравнимое разве что с первым несмелым поцелуем, с прикосновением девичьих губ, которое я уже однажды испытал...

Я позабыл обо всем на свете. Я даже не ощущал голода или жажды. Начинало смеркаться, когда я наконец очнулся от того состояния, в которое погрузился с первыми строчками тайной книги.

Перед домом раздался голос матери. Я спешно вернул книги на место, запер сундук и закрыл дверь тетиной комнаты. Мои ладони даже вспотели от переживаний, а голова просто пылала жаром. Мама вошла в холодную прихожую, а я не смел взглянуть ей в глаза. К счастью, она не стала ко мне внимательно присматриваться, а только спросила:

— Ты что-нибудь ел? Ты очень голоден?

Я громко сглотнул слюну.

— Нет, не очень, но охотно что-нибудь съел бы.

— Тогда я тебе сейчас приготовлю.

Она поставила передо мной тарелку, а я даже не обратил внимания, что на ней было. Я откусывал большие куски хлеба, нервно перемалывал их зубами и запивал холодным компотом.

— Мамочка. я хотел бы еще выйти погулять.

— Хорошо, а куда?

— Сам не знаю. Побродить просто.

— Хорошо, но постарайся вернуться не слишком поздно. Сегодня я собираюсь раньше лечь, поэтому не буду тебя ждать.

— Я постараюсь, но... вечера длинные, теплые. Не беспокойся. Если меня долго не будет, можешь спокойно идти спать. Ведь я не ребенок.

Мать покивала головой, не обращая особого внимания на то, что я говорю. Погруженная в свои мысли, она отправилась к себе в комнату. А я плотно закрыл за собой дверь и вышел в темноту...

* * *

Я по-прежнему пребывал как-бы в полусознательном состоянии. Ноги сами несли меня вперед. Я миновал темную скалу кафедрального собора. Тропинкой между замком и зернохранилищем я спустился к привисленским лугам. Квакали лягушки, упоительно пахли увлажненные росой травы. Туча закрыла месяц, стало темно, хоть глаз выколи. Однако я шел уверенно, я знал здесь каждую травинку, каждый камушек. Я твердо ступал по тропе, ведущей через Рыбитвы.

Откуда-то с Вислы спустился туман. Какой-то странный туман. Полный шепотов и вздохов. Липкий, пахнущий терпкой горечью.

Вдруг запахи стали меняться, как картинки в калейдоскопе. Невесть откуда появился запах асафетиды, гниющего мяса и серы, тины, плесневеющих водорослей, конского пота и старой мочи. Чьи-то невидимые пальцы касались моих щек, плеч, ладоней, а полусдавленный женский шепот возбудил во мне соблазн. Меня манили чьи-то полные вожделения и эротизма стоны и вздохи. Я почувствовал аромат чабреца, вербены и медовый запах подмаренника. Я хотел было свернуть, но отовсюду, со всех сторон меня окружили мимолетные тени. Они подталкивали меня, влекли к некой лишь им известной цели... Я не испытывал страха. Мои мысли одеревенели, сердце замерло и застыла душа. Я уже не думал о том, чтобы вернуться. Я послушно брел туда, куда вели меня шепоты и тени... Я хотел этого... Почему — сам не знаю...

Месяц выплыл из-за плотного облака. Таинственные силуэты растворились где-то среди прибрежного тростника и аира.

Внезапно я пришел в себя, обрел ясность мысли, остановился и с удивлением заметил, что стою перед старой, наполовину ушедшей в землю, крытой стерней хижиной — перед самой дверью, криво сколоченной из неотесанных досок и побеленной известью. Дверь открылась со скрипом давно не смазанных петель. Живущая здесь в одиночестве старая дева Майцина смотрела на меня глазами, полными слез. Мы стояли молча друг напротив друга.

— Это ты! Наконец! Пришло твое время!

Я не знал, о чем говорит эта старуха. Она ткнула в меня искривленным пальцем.

— Входи!

Она уступила мне место и впустила в темные затхлые сени.

— Иди дальше.

Я вошел. Небольшая низкая комната, балочный потолок, большая кровать, ровно застланная, хотя уже была ночь. В середине стоял старый изгрызенный временем и короедами сосновый стол. На нем в дешевом жестяном светильнике мерцала наполовину выгоревшая жировая лампа. У стола стояла лавка и рядом две табуретки.

И вдруг меня охватил панический страх. Что я здесь делаю? Откуда я здесь взялся и почему? Майцина смотрела мне прямо в глаза.

— А это я тебя приняла, когда ты родился.

— Я знаю. Мама мне говорила.

Я не хотел показаться невежливым, поэтому добавил:

— Простите меня, я не знаю, почему я сюда пришел в такое неурочное время. Простите.

Осторожно я попятился задом к дверям. Страх стальным обручем сковал мне грудь.

— Простите, я не хотел вас беспокоить...

Майцина слегка улыбнулась.

— Я дождалась. Дождалась. Иди, иди. Ты еще вернешься, раньше, чем ты думаешь, — пробормотала она под нос, а потом подошла ко мне, дрожащей рукой откинула мне волосы со лба и начертала на нем какой-то знак. И в тот же миг я почувствовал некую невидимую руку на плече. Я в панике развернулся, со всей силы толкнул перекошенную дверь и стремглав выбежал наружу.

Я бежал без устали, пока в груди не перехватило дыхание. Я остановился неподалеку от Хотимского маяка и, тяжело дыша, перевел дух.

Я был поражен, ошеломлен, но и восхищен всем тем, что случилось сегодня днем и нынешней ночью. Я уже ничего не понимал...

* * *

Последующие три дня прошли спокойно. Страх, пережитый мной в последние дни, заставил меня отказаться от начатого. Сундук и книги я оставил в покое. Сокрушенный и подавленный, я даже покаялся перед Богом, признавшись на исповеди, что натворил. Однако ксендз не придал этому значения, ведь даже самый скрупулезный юрист не смог бы в факте проникновения в тетин сундук найти признаки смертного греха. Поэтому мое прегрешение было мне отпущено с легким моральным наставлением и еще более легким покаянием, так что, хотя душа моя и очистилась, совесть все же не успокоилась и терзала меня воспоминанием о случившемся, а точнее — о моем поступке и его последствиях. Однако со временем неприятные воспоминания стали стираться, я прекратил загружать себе этим голову. Я даже посмеивался над собой, ведь я, как баба, испугался собственного воображения. Я даже начал думать о случившемся с некоторым бахвальством, как бы провоцируя себя вновь совершить подобный поступок.

Возможно, в конце концов всё окончательно стерлось бы из памяти. Ведь я удовлетворил свое любопытство: увидел содержимое таинственного сундука, заглянул в книги и даже успел почитать одну из них, возбудив при этом свое воображение сверх меры. Теперь я уже не испытывал такого желания прикоснуться к тайне, как до момента открытия сундука... Если бы не один случай...

_______________________________

1Старейший католический монашеский орден, основанный Бенедиктом Нурсийским в VI веке.

2Женский монашеский орден, основанный святой Кларой Ассизской, тесно связанный духовно и организационно с орденом францисканцев.

3Петр Лаговский (1776–1843) — полковник польских войск, участник ноябрьского восстания 1830–31 гг.

4Предместье Сандомира.

5Во время войны Варшавского герцогства с Австрией в рамках кампании Наполеона против Пятой коалиции.

6Польское восстание 1863–1864 годов, или Январское восстание — шляхетское восстание на землях бывшей Речи Посполитой, отошедших к Российской империи, а именно в Царстве Польском, Северо-Западном крае и на Волыни.

7Так в польском переводе звучат имена детей — героев сказки Братьев Гримм «Гензель и Гретель».

8Сказка, созданная на основе сказки Братьев Гримм «Бедняк и Богач».

9Мицкевич. «Лилии». Перевод А. Ревича.

10А. Мицкевич. «Дзяды. Упырь». Перевод М. Лозинского.

11Патриотическая песня на стихи Ю. Словацкого, отсылающая к событиям 1768 года, когда была создана Барская конфедерация — военно-политический союз шляхты, католического духовенства и некоторых магнатов с целью защиты шляхетских вольностей, католической веры и независимости Речи Посполитой, против влияния иностранных держав и против короля Станислава-Августа Понятовского.

12Министрант — в Католической церкви мирянин (обычно юноша), прислуживающий священнику во время мессы и иных богослужений.

13Неф — в католическом храме вытянутое помещение, ограниченное с одной или с обеих продольных сторон рядом колонн или столбов, отделяющих его от соседних нефов.

14Пресвитерий — в католических храмах пространство между нефом и алтарем.

15Иоганн Вийер, «Псевдомонархия демонов» (лат.).

16«Малый ключ царя Соломона» (лат.).

Перевод с польского М.В. Ковальковой

ПОКУПКА:

Tрадиционная книга - Россия

Tрадиционная книга - Amazon

Электронная книга - Польша

Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa

All rights reserved.

ШЕПОТЫ И ТЕНИ (1)

Анджей Юлиуш САРВА

Шепоты и тени (1)

Памяти моей жены Эльжбеты

Зимняя ночь

Элиза внезапно поднялась в постели и широко раскрыла глаза. Ее сознание было ясным, несмотря на прервавшийся сон. Что ее разбудило, она не понимала: неясный звук, шелест, а может быть, ей это только показалось?... Может быть... Полоска лунного света из окна ярко освещала спальню. Элиза бросила взгляд на мужа, спавшего рядом. Тот размеренно дышал, лежа на боку. Элиза огляделась по сторонам. На подстилке у кровати дремал кот, свернувшись в клубок. Было тихо и спокойно. Вдруг она заметила, как из-под небольшого древнего и сильно поеденного короедами вишневого комода, стоявшего у изголовья кровати, выползла тень: небольшая, коренастая, человекоподобная. Не то кобольд¹, не то ребенок-карлик — нечто неопределенное. Кобольд неподвижно застыл и внимательно глядел на женщину. Спящий кот тихо мурлыкал. Потом приподнял веки, несколько мгновений вглядывался в темный силуэт и вдруг испуганно запрыгнул на кровать и прижался, дрожа от страха, к Элизе. Кобольд обернулся, попятился к приоткрытой двери спальни и тут же будто бесшумно взорвался, рассыпался в воздухе на тысячи мельчайших частиц... Исчез.

Женщина, дрожащая и перепуганная, попыталась разбудить мужа, но тот только пробормотал нечто невразумительное, перевернулся на другой бок и продолжал спать. Кот понемногу успокоился, но с кровати не ушел, прижавшись к щеке Элизы. Ее сердце бешено стучало, но понемногу и она стала успокаиваться. Кот замурлыкал. Элиза прикрыла веки и начала медленно проваливаться в бархатный зев сна... И тогда откуда-то издалека до ее ушей донеслось тихое шипение, а под сомкнутыми веками на долю секунды появилось лицо — не человеческое и не звериное, покрытое змеиной чешуей, с зелено-желтыми глазами и черными вертикальными щелями зрачков. Изо рта несколько раз высунулся раздвоенный язычок. Еще одно короткое шипение — и всё исчезло. Элиза вздрогнула и, вновь пробудившись, резко уселась в постели. В тот же миг темная туча заслонила луну. Спальню наполнил густой, вязкий, полный угрозы мрак...

* * *

Февральской ночью 1863 года было морозно и светло, как днем. Огромная серебристая луна ярко освещала извилистую дорогу, что петляла среди полей, то спускаясь в мрачный овраг, то выбираясь из него. Рыхлый снег, засыпавший всё вокруг, бледно искрился в холодных лунных лучах. Где-то вдали виднелась черная полоса леса.

От Завихоста к Сандомиру двигался небольшой казачий отряд. Замерзший, сбитый снег хрустел под копытами коней, разлетаясь по сторонам. Из ноздрей верховых лошадей, тянувшихся рысью, вылетали клубы пара. Всадники ежились в седлах, несмотря на то, что все были одеты в теплые шинели, кожаные сапоги и меховые шапки. Они слишком долго находились в пути, и усталость давала о себе знать. Каждый из них мечтал теперь об одном: согреться, наесться досыта, выпить стопочку водки, закурить и отправиться спать...

* * *

Густой зимний мрак плотно залепил проемы глухих окон. Гостиная деревенской усадьбы, освещенная всего двумя свечами, производила гнетущее впечатление. За тяжелым, массивным столом сидела сорокалетняя с виду женщина. Подставив под щеку ладонь, она молча глядела на нервно расхаживающего по комнате мужчину. Время от времени тот останавливался и восклицал, обращаясь скорее к себе самому, чем к ней:

— Что делать? Что же делать? Оставаться — рискованно. Бежать — рискованно. То опасно и это опасно...

Женщина презрительно, но все же немного сочувственно поглядывала на мужчину — своего мужа.

— Делай то, что считаешь нужным. Если ты уедешь, я справлюсь.

— О, как же ты добра, душечка, как ты добра! Ты всё понимаешь. Но... но... точно ли ты справишься, Элиза? Точно? — спросил он вроде бы озабоченно, но тут же, услышав ее слова, уже не мог скрыть радости в голосе. И сразу сам себе ответил: — Конечно! Конечно же, ты справишься. Ты ведь не одна остаешься. Ведь у нас есть слуги. А, в крайнем случае, уедешь к тете Юзе в Сандомир. Тетя — старая дева, живет одна, она тебя приютит. Пару недель пересидишь, а тут тем временем, глядишь, всё успокоится.

— Значит, ты решил уехать? А куда? Ведь прежде об этом речи не было.

— Думаю, может быть, за границу? В Галицию? Пристроюсь в Кракове, заодно завершу там пару дел, а тут тем временем вновь наступит мир и порядок.

Положив на стол какие-то бумаги, он добавил:

— Поскольку, однако, времена нынче неспокойные, я оставляю тебе доверенность на распоряжение нашим имуществом.

Женщина, услышав эти слова, уже была не в состоянии дольше сдерживать эмоции:

— Ты кто? Ты считаешь себя поляком? Я пыталась тебя понять, даже сочувствовала. Но ты обычный трус! Трус! Езжай. Я не стану по тебе скучать!

Людвик перестал расхаживать, остановился перед женой, сжал кулаки и прошипел:

— Не смей так обо мне говорить! Не смей...

— А что? Правда глаза колет? — спокойно ответила жена.

Она с трудом встала, медленно подошла к двери и вызвала слуг, несколько раз потянув за шнурок звонка. Когда она поднялась из-за стола, стало заметно, что она беременна и что до родов осталось не более двух-трех месяцев.

Двери гостиной открылись, и вошел лакей.

— Распорядись там, чтобы пану оседлали коня.

— Нет нужды. Конь уже час как готов.

Женщина ничего на это не сказала, выразительно глянула на мужа, махнула рукой и направилась к выходу.

— Элиза, — воскликнул Людвик. — Элиза! Ты со мной не попрощаешься?

— Счастливого пути, — буркнула она и затворила за собой дверь.

Мужчина облегченно вздохнул, успокоившись. Он не собирался участвовать в каких-либо авантюрах. Ему хотелось мира, сытости и благополучия — для себя и своей семьи. Он желал работать, приумножать свое состояние, обеспечивать достаток детям. Потому объявление войны могущественному царю было для него безумием и ничем более. Ведь он понимал, что, как и мятеж 1830 года, всё закончится морем крови, слез, тысячами ссыльных в Сибирь, потоком эмиграции на Запад — страна лишится самых достойных. Да, он убегал, оставлял беременную жену, но был уверен, что останься он дома — либо повстанцы, либо русские уничтожили бы всё, что он накопил. Меж этих двух могучих стихий ему не удалось бы сохранить нейтралитет и равновесие. А он любой ценой желал спасти то, что имел. В его отсутствие, кто бы ни приехал в усадьбу: бунтовщики или царские войска, одинокой женщине никто не причинит вреда и не тронет имущества. Возможно, его состояние несколько истощат контрибуциями с той или другой стороны, но не уничтожат. Когда же это безумие закончится, ему будет с чего начать заново. Поэтому намного безопаснее будет для всей семьи, если он уедет.

— Что, конь готов? — удостоверился он.

— Да, стоит у крыльца.

— Тогда в путь!

Он выбежал из дома и, несмотря на свои добрые пятьдесят лет, ловко вскочил в седло. Стиснув коленями конские бока, медленно направился к тракту. Здесь он на мгновение остановился, огляделся по сторонам, будто размышляя, в каком направлении двигаться, после чего помчался галопом к границе. Прошло совсем немного времени, и фигура всадника скрылась за поворотом, только слышен был еще отдаленный топот копыт, но, в конце концов, и он затих. Усадьбу скрыли мрак и тишина. И лишь едва заметный желтоватый отблеск, мерцавший в окне, говорил, что не все еще спят, что кто-то бодрствует...

* * *

Есаул раз за разом привставал в седле и внимательно глядел по сторонам, высматривая огни какой-нибудь усадьбы или села, но вокруг было лишь пустое белое пространство. Тем временем дорога совершила крутой поворот, одновременно спускаясь в неглубокий, поднимающийся к вершине холма овраг. Казаки погнали коней и галопом въехали на обширное плоскогорье, и тогда невдалеке заметили желтоватый блик, освещающий окна приземистого строения какой-то дворянской усадьбы.

Есаул потянул уздцы, а казаки двинулись вслед за ним. Кони теперь шли шагом. Офицер, вынув саблю, дал ею знак казакам. Сплоченный до этого момента отряд растянулся в полукольцо, окружая усадьбу.

Ловко, быстро и тихо казаки окружили двор. Бойцы не были уверены, безопасно ли тут, не расквартированы ли в имении бунтовщики. Есаул вместе с двумя казаками направился к фасаду здания. Дал знак рукой, и один из его товарищей соскочил с коня, вбежал на крыльцо и рукояткой сабли резко заколотил в дверь.

— Открывайте! Быстро, быстро!

За дверями послышалось какое-то движение. Через мгновение они приоткрылись, и из щели показалась сначала рука, держащая свечу в переносном светильнике, а затем голова лакея.

— Чего изволите, господа? — спросил он флегматично.

Казак надавил на него плечом и силком вошел внутрь. За ним последовало еще несколько товарищей.

Есаул вошел последним и остановился перед лакеем, отступившим назад и одновременно загородившим дальнейший проход вглубь дома, и спросил:

— Где хозяин? Где барин?

— Нет барина.

— А почему его нет?

— Пан уехал по делам в Галицию, — спокойно ответил лакей.

— Врешь, скотина. Он ведь тоже бунтовщик и присоединился к мятежникам. Но мы его найдем!

— Я не лгу. Я правду говорю. И я не скотина.

Такой гордый ответ вовсе не разозлил есаула, а только его рассмешил. Смеясь, он заметил:

— О, жесткий ответ. А ты тоже — польский пан?! Ха-ха-ха!

— Каждый себе пан за свои три гроша, — буркнул слуга, уставившись исподлобья на командира.

В этот момент в сени вышла хозяйка. Есаул пристукнул каблуками, энергичным движением вежливо наклонил голову и представился:

— Николай Васильевич Краснов.

— Элиза Шлопановская.

Офицер, будто оправдываясь за свой ночной визит, добавил:

— Извините, барыня, война! А мы устали и замерзли...

— Да-да. Устали мы и замерзли, — вторили ему казаки.

— Скажите, пожалуйста, где ваш муж? — продолжал есаул.

— Муж недавно уехал по делам в Галицию. А когда вернется, не знаю.

— Ну да... А вы тут одна?

— Не одна. Со слугами. Мороз, господа, проходите в дом. Угощу вас всем, чем смогу в такое время.

— Спасибо вам, барыня, — офицер вновь пристукнул каблуками и поклонился пани Элизе.

Тем временем из-за его спины один из казаков вставил:

— А сейчас поесть дайте. И водки не пожалейте уж...

Командир обернулся к нему и прошипел сквозь зубы:

— Замолкни!

Хозяйка пригласила есаула в столовую, а казаки расположились в людской. Разбуженная кухарка быстро приготовила для офицера тарелку яичницы на колбасе и горячий чай. Появилась на столе и бутылка вишневой наливки домашнего приготовления. Казакам же подали хлеб, копченую солонину и по стопочке водки на разогрев.

Когда все поданное было уже съедено и выпито, есаул, назначив двух часовых, наконец-то велел размещаться, где было указано, и идти спать. Двое же казаков, проклиная под нос собачью судьбу, вышли из дома. Один из них должен был стоять на часах на дороге, другой — охранять зады дома. Сытые и разгоряченные водкой, они мечтали только об одном: закурить трубочку. Однако на часах это было запрещено, а, кроме того, они и сами понимали, что горящий огонек мог бы легко привлечь внимание польских повстанцев, если бы те приблизились к усадьбе.

И все же один из них не выдержал. Он подошел к товарищу и сказал:

— Слушай, Степа, я всё ж пойду покурю, — и не дожидаясь ответа, приоткрыл боковую калитку рядом с воротами, скользнул в нее и исчез в мрачной и бездонной пустоте.

* * *

Небо начало сереть на востоке, и есаул, мало спавший в эту ночь, объявил подъем и отдал приказ немедленно выступать. Казаки оседлали коней, и отряд сплоченной колонной двинулся в путь.

Хозяйка, стоя у окна, с облегчением наблюдала за отъездом незваных гостей. Она не стала снова ложиться. Умылась, оделась и вышла в гостиную. Присев у стола, Элиза начала размышлять. Со вчерашнего вечера произошло столько событий, что у нее просто не было времени спокойно всё взвесить и принять решение, что же делать дальше. Женщина взглянула на стол, где всё еще лежали доверенности, оставленные Людвиком. Машинально собрала бумаги, сунула их за корсет и глубоко вздохнула: «Даст Бог, как-нибудь всё обойдется». Она должна справиться, ведь ребенок уже скоро появится на свет — это маленькое существо, ради которого нужно жить и бороться...

И вдруг в гостиной стало странно светло, будто бы взошло солнце, а ведь до восхода было еще далеко. Элиза подошла к окну. По белому снегу, покрывавшему усадьбу, скользил кровавый отсвет огненного зарева. Элиза выскочила во двор. Овин был весь в огне, сухие смоляные доски горели с треском, языки пламени поднимались высоко вверх. Внезапно поднявшийся ветер метал снопы искр в сторону амбара, конюшни и дома.

— Горим! Горим! — закричала Элиза изо всех сил.

Через пару минут во двор сбежались все слуги. Крестьяне из ближайшей деревни тоже поспешили на помощь.

— Животные! Выводите животных! — кричала Элиза. Было самое время, как раз занялась крыша конюшни, ее балки опасно трещали. Одно из стропил уже перегорело и грозило в любой момент провалиться внутрь. Несколько работников отважно кинулись туда, пытаясь вывести коней, но те, обезумев от страха, сопротивлялись, отчаянно ржали и, вместо того, чтобы бежать от пожара, стремились в огонь. Работники понукали коней, но, надышавшись дыма и гари, лишь в последний момент успели покинуть конюшню, прежде чем обгоревшие стропила с треском и мрачным гулом обрушились внутрь конюшни. Еще несколько минут были слышны пронзительные крики, временами переходящие в вибрирующий стон, горящих заживо животных...

Коров, свиней и птиц удалось спасти.

Работники пытались спасти также и усадьбу. Одни выносили из дома всё, что можно было вынести, другие, встав в цепочку, передавали из рук в руки ведра, подойники, любые емкости, какие только удавалось найти. Их наполняли водой из колодца и выливали на деревянные стены дома, надеясь, что огонь на них не перекинется. Однако это не сильно помогло. Примерно через полчаса колодец был исчерпан досуха, поэтому стали собирать снег, пытаясь сбить им пламя. Безуспешно... Вскоре и усадьба была охвачена огнем. Стены ее трещали, огромное зарево окрасило серое небо, встречая восходящее бледное солнце.

* * *

— Элизка, да ты в своем уме? — голос тети Юзефы Коженицкой прозвучал решительно и строго. — Элизка, побойся Бога. Ты не можешь жить в батрацком «четвертаке»². Не имущество сейчас важно, а твое дитя. Ты же рискуешь не своим здоровьем и жизнью, а — ребенка!

Дама в летах, родная сестра покойной матери пани Элизы, узнав о страшном несчастье, постигшем племянницу, незамедлительно отправилась к ней в имение, чтобы забрать ее к себе в Сандомир.

Однако Элиза даже слушать не хотела.

— Тетя, если я сейчас уеду, то тут все пропадет. Всё разворуют. Я должна здесь оставаться, чтобы следить за остатками имущества. Чтобы сохранить то, что у нас еще осталось. А в бараке мне не так уж и плохо. Люди из деревни доброжелательные, слуги верные и лояльные. И речи быть не может об отъезде. Я остаюсь здесь — и всё!

Услышав эти слова, тетя возмущенно фыркнула:

— Ты, конечно, поступай, как хочешь. Но помни, что мой дом открыт для тебя. Если разум вернется к тебе, приезжай ко мне даже без предупреждения. Я же возвращаюсь домой. В «четвертаке» с тобой я жить не намерена.

Тетя еще раз окинула беременную племянницу критическим взглядом, неодобрительно покачав при этом головой и буркнув себе что-то под нос. Затем села в сани, кивнула извозчику, и тот, щелкнув кнутом, отправился в обратный путь.

* * *

Недели шли за неделями, и вот, наконец, наступила весна. Солнце на небосклоне поднималось все выше и грело все сильнее. Началась распутица, сугробы грязного снега уменьшались на глазах. Десятки быстрых ручейков стекали с полей, раскинувшихся на пологих лессовых склонах холмов, и устремлялись ко дну оврагов, а оттуда, соединившись в единый поток, неслись, чтобы напитать многочисленные в этой местности речки и, наконец, завершить свой бег в сером потоке Вислы. Из-под снега пробивались белые головки маргариток. Зацвел орешник, и зазолотились первые цветки мать-и-мачехи. И хотя весенний мир был полон радости и веселья, людские сердца переполнялись скорбью и печалью. Через селения в окрестностях Сандомира пролегали пути как повстанческих отрядов, так и регулярной русской армии. В рощах и лесном буреломе валялись брошенные трупы поляков, убитых в стычках. Ищущие добычу местные крестьяне стаскивали с них одежду и обувь.

Пани Элизе было все труднее выживать. Раз за разом к ней заходили то повстанцы, то солдаты, и никому из них она не могла отказать в провианте и корме для лошадей. То, что не смогло поглотить пламя, съели контрибуции. Кроме того, приближались и роды, и она чувствовала себя все хуже и хуже. У нее опухли ноги, она испытывала странную слабость, и время от времени ощущала тупую боль в верхней части живота. И перепугалась не на шутку, когда увидела небольшие пятна крови на белье. Элиза боялась выкидыша, а вдали от города, от врачей всё могло фатально закончиться не только для ребенка, но и для нее самой. Потому все серьезнее она стала рассматривать предложение тети Юзефы — оставив имение, перебраться в Сандомир.

Пани Элизу мучила также неизвестность, что сталось с ее дочерью, которая некоторое время тому назад вышла замуж за довольно состоятельного помещика из-под Мехова близ Кракова. С самого начала восстания от нее не было никаких вестей. В безопасности ли она? Элиза не сомневалась, что зять присоединился к какому-то отряду, а Марцися — ее Марцися! — осталась одна, одна в такое время.

Не было также вестей и от Людвика. И хотя общая жизнь с ним у Элизы не складывалась уже давно, однако годы, проведенные под одной крышей, и общие дети ее цементировали. И была также обычная человеческая привычка. Хотя Элиза изначально злилась на мужа, но теперь все чаще ловила себя на том, что даже тоскует по нему. Она не знала, удалось ли ему добраться до Галиции. Возможно, он застрял где-то на территории Царства Польского? А может, попал в руки русских?

В тот вечер она отправилась спать с твердым решением уехать из имения с рассветом. Ничего она уже тут не убережет, а рисковать жизнью ребенка больше было нельзя.

Когда солнце встало, Элиза велела хорошенько устлать соломой крестьянский воз, погрузила в него все самое необходимое: кой-какую одежду и немного снеди в дорогу. Когда повозка, в которую запрягли неловкую клячу, тронулась со скрипом с места и двинулась к тракту, она с грустью обернулась, вглядываясь в чернеющее пепелище на фоне сливового сада, покрытого белой ароматной пеной цветов. Воздух был насыщен этим запахом сладковатым, с легкой ноткой горечи. Вдруг она заметила, что за повозкой бегут ее желтая собачонка Рудя и белый с серыми пятнами кот по кличке Влучек — ее питомцы. Глядя на них, она погрузилась в еще большую печаль, к горлу подкатил комок, потекли слезы. Возница также оглянулся и, заметив животных, несколько раз ударил лошадь кнутом, побуждая бежать быстрее. Ничего не вышло: кот и пес упорно догоняли повозку.

— А, да ладно! Ведь тетя меня не выкинет! Войцех, остановитесь.

— Пр-р-р.

Повозка встала. Возница соскочил на землю, подозвал пса и кота и передал по очереди пани Элизе.

— Если вы уж так хотите остаться со мной, то так тому и быть. Дальше поедем вместе. Тетя вас полюбит. Тетя не злая, хотя порой бывает довольно сурова.

И хотя от усадьбы Шлопановских до Сандомира было немногим более семи верст, путешествие заняло целый день. У Элизы начались схватки, и езда по выбоинам, на окованных железными обручами деревянных колесах стала для нее невыносимой. Потому возница то проезжал какой-то отрезок пути, то останавливался, а время шло. В итоге, когда на горизонте показались силуэты башен сандомирских костелов, уже начало смеркаться.

— Хозяйка, поспешить бы надо, иначе ночь застанет нас в полях, а в темноте, на ощупь мне до города не добраться. Ночевать же в поле в такое время и в вашем состоянии... ой... я даже думать не хочу.

Элиза стиснула зубы и ответила:

— Ты прав, гони коня, поспешай. Я как-нибудь потерплю.

Возница ударил кнутом, и повозка разогналась. Уже почти стемнело, когда по очень длинному, но мелкому оврагу они от Крукова добрались до первых хат Завихойского предместья, до той его части, что именовалась Халупками. Было уже девять вечера. Со стороны кафедрального собора доносился колокольный звон — сладкозвучная молитва, которую вот уже четыре столетия возносили с башни Богу за рыцарей, что сложили головы под Варной³. И в этот самый момент у пани Элизы отошли воды. Возница, перепугавшись, погнал к первой с краю лачуге, крытой соломой, и принялся стучать в оконную раму:

— Люди, помогите, женщина рожает!

Осторожно, со скрипом приоткрылась дверь — перекошенная, запиравшиеся на скобу, покрытая несколькими слоями облупившейся известки.

— Что случилось? — спросила молодая женщина, с любопытством оглядывая Войцеха.

— Барыня рожает. У нее воды отошли. Пустите нас и помогите. А то что мне делать?

— Юзек, Юзек, иди сюда!

Лохматый мужик остановился у нее за спиной. А вместе с ним пятеро или шестеро детей разного возраста, которые, разбуженные от первого сна, терли кулаками глаза.

— Помоги человеку, перенеси барыню в хату. Я подготовлю кровать. А ты, Маня, — она обратилась к старшей дочери, — беги к старой Майцине⁴, чтоб приняла роды.

Элизу очень быстро вынесли из повозки и уложили на просторную супружескую кровать.

В Халупках началось движение. Из хат высыпали люди, заинтригованные тем, что происходит. Каждый изъявлял желание чем-то помочь, но лохматый мужик стоял, словно Цербер, в дверях и отгонял самых назойливых. Он впустил лишь двух или трех баб, потому что было неизвестно, не потребуется ли Майцине какая-то помощь.

Подозвал он пальцем и одного из своих сыновей, мальчишку, на вид лет двенадцати.

— Владя, а ну, бегом на Подолье, сообщи пани Коженицкой, что племянница ее у нас сейчас разрешится.

— Ладно, — паренек мигом развернулся и исчез в темноте.

* * *

— Во имя Отца, и Сына, и Святого духа....

Грузная повитуха размашисто перекрестилась. Собранные в хате бабы тоже перекрестились и хором ей ответили:

— Аминь.

На старой, съеденной зубами времени дубовой кровати, на матрасе, набитом свежей ржаной соломой, лежала роженица — пани Элиза Шлопановская. Лицо ее было напряжено, волосы слиплись от пота, временами она то быстро дышала, то постанывала. Было видно, что она сильно страдает. И хотя рожала она не в первый раз, эти роды выдались не легкими.

Элиза тяжело дышала, стонала всё громче, пока, наконец, ее стоны не превратились в вибрирующий от боли крик. Прошли сутки с тех пор, как отошли воды, а разрешиться она всё не могла. Повитуха с ужасом смотрела на роженицу, ожидая самого худшего. Однако, когда она окончательно утвердилась, что женщина вскоре умрет, вдруг как бы что-то переменилось, и всего через полчаса на свет появился большой, здоровый мальчик.

Элиза, хотя и нечеловечески измученная длительным страданием, была необычайно счастлива. Это были ее шестые роды, но, кроме дочери, которую много лет назад она родила живой, все последующие дети, одни только мальчики, рождались мертвыми. Лишь сегодня своего новорожденного сыночка она смогла взять в руки, порадоваться его плачу, его дыханию, биению его сердечка.

Рассвело. Наступило воскресное апрельское утро. Часы на башне ратуши пробили четверть часа. Роженица посмотрела на сына и с трудом прошептала:

— Сынок, сыночек. Маленький мой Стась. Посвящаю тебя Богородице.

Повитуха взяла младенца на руки и осторожно понесла в окутанный мраком угол хаты, где стояла деревянная кадушка, полная теплой, дышащей паром воды. Она осторожно погрузила в нее новорожденного и льняной тряпочкой принялась смывать с него кровь. Ребенок был спокоен, не плакал. Видно было, что первое в его жизни купание доставляет ему удовольствие. Повитуха осторожно повернулась, взглянула на мать и стоящих возле нее баб, не смотрят ли они на нее и ребенка. Однако бабам было не до Майцины, они ухаживали за роженицей. Тогда повитуха осторожно сунула руку за пазуху и достала из подвешенного на шее на красном шнурке мешочка маленькую кошачью косточку. Взяв ее двумя пальцами, она начертила ею какие-то знаки на лбу и груди ребенка. В тот же миг новорожденный зашелся пронзительным криком. Черное сморщенное личико аж посинело от усилия. Мать и стоящие рядом с ней женщины испуганно оглянулись. Майцина быстро вытерла ребенка льняным полотенцем, ловко завернула его в пеленку и подала матери. Та приложила сына к груди и положила ему руку на голову.

— Ну, все, все хорошо. Тихо, тихо, мой малыш...

Ребенок, чувствуя ласковую руку матери и биение ее сердца, довольно быстро успокоился.

* * *

Туман стелился по лугам, а воздухом, насыщенном влагой, тяжело было дышать. В хмурый ноябрьский день 1864 года пан Людвик Шлопановский добрался, наконец, до своего имения. Восстание подошло к концу, он ни в чем не был замешан и потому без страха возвращался домой. Смертельно уставшими были и он сам, и его конь. Пан Людвик мечтал поскорее добраться до усадьбы, умыться, переодеться в свежую одежду, наесться досыта и лечь в мягкую постель.

Однако, едва он выехал из-за поворота и кинул взгляд в сторону усадьбы, как обомлел. Вместо дома и хозяйственных построек он увидел посеревшее пепелище на фоне голых в это время года крон деревьев старого сада. Людвик глухо застонал и схватился за голову:

— О, Боже!

Он огляделся по сторонам, высматривая людей, чтобы спросить, когда и что здесь произошло, но никого не увидел. Было пусто и тихо. Стиснув коленями бока коня, он поскакал в направлении корчмы, стоявшей на краю ближайшей деревни.

Людвик толкнул массивную дверь из толстых сосновых досок, окрашенных темно-зеленой краской. В лицо ударил запах кислятины, тушеной квашеной капусты, прокисшего жидкого пива и дешевой водки. Наклонив голову, чтобы не удариться о косяк, он вошел внутрь. Корчма была полна мужиков. Они сидели под хмельком, пьяные, с красными опухшими лицами и масляными глазами, оживленно о чем-то разговаривая. За стойкой крутился корчмарь Шмуль, а помогала ему жена Сура. Приметив Людвика, старый еврей на мгновение застыл без движения, не в силах скрыть удивления, однако быстро взял себя в руки и, кланяясь в  пояс, произнес:

— Здравствуйте, здравствуйте, вельможный пан. Вижу, что вы с дороги, так я прошу садиться. Сейчас что-нибудь подам. Может, яичницу? И свежий хлебушек, сегодня испеченный, теплый еще. Ай-ай. А может, вы, вельможный пан, желаете котлету? Так я дам котлету. Ой, какая вкусная. Сура, подай пану котлету и водку в штофе. Ой, ну так, для разогрева.

Людвик уселся возле стойки. Машинально выпил водку, закусил котлетой, протянул рюмку, чтобы ему налили еще. Корчмарь налил и тут же конфиденциально приблизил свое лицо к лицу Людвика так близко, что тот почувствовал запах гнилых зубов.

— А вы, вельможный пан, не побоялись сюда приезжать? Ой-вей! — причмокнул он несколько раз с удивлением. — Какая отвага!

Людвик удивленно на него посмотрел.

— А с чего бы мне бояться?

— Так вы ничего не знаете? Вы ушли в восстание. Москали двор спалили. Госпожа уехала в Сандомир. Москали имущество конфисковали. Это уже не ваше. Сейчас тут новый хозяин. Некий Никита Ильич Карамзин. Весной он планирует усадьбу восстановить: и хлев, и конюшни, и овины, и всё. Ой! А вас, вельможный пан, жандармы ищут.

— Матерь Божья! Но ведь меня не было в восстании. Я в Галиции сидел. Всё время просидел в Галиции, ожидая, пока тут всё успокоится. Это какое-то недоразумение, я всё объясню. Я обращусь к властям, так быть не может. Я был лоялен. Все время был лоялен. Я ведь не бунтовал против властей, против царя.

Шмуль поднял ладони кверху.

— Ша, ша, вельможный пан! Я ничего не знаю. Я ничего не знаю. Я знаю только, что жандармы вас ищут. И еще я знаю, что вон тот Ясек, что возле печки сидит, хоть и пьяный, но как-то странно на вас поглядывает. Облизывается, как будто уже за вас рубли подсчитывает. Ой, что у него в голове крутится. Ой, что-то недоброе. А я, старый еврей, свое в жизни повидал. Вы пойдете к властям, но успеете ли вы объяснить? В Сибири тяжело будет искать, кто пожелал бы вас выслушать. Нет, пан помещик, вы конечно, сделаете то, что считаете нужным. Но я бы-таки посоветовал вам до сумерек где-то переждать. Да хоть у меня в подвале. Я же тем временем о лошади позабочусь, накормлю ее. А как начнет темнеть, езжайте к границе, к Висле. В Винярках есть один мужик, что умеет безопасно через Вислу переправлять за пару грошей. Пару грошей для него, пару грошей для меня. За хлопоты. Ой, мы с вас много не возьмем.

Людвик в отчаянии смотрел на говорящего, не слишком понимая, что предпринять. Однако, чем больше он размышлял, тем сильнее утверждался в мысли, что корчмарь прав.

— Хорошо, я послушаю вас, Шмуль.

Старый еврей поманил Людвика, и тот послушно последовал за ним. Они ушли в подсобку, а затем по крутой лестнице спустились в глубокий подвал. Присели оба. Один на перекошенную табуретку, другой на камень, который до этого использовался как груз для квашеной капусты.

Людвик спросил:

— А у вас есть какие-то вести о моей жене? Она здорова? Как прошли роды?

— Ой, да, здорова. В Сандомире живет. И сын у вас. Говорят, что Стась. Ой, наверняка красив, как на картинке, если таки в вас уродился.

Людвик грустно усмехнулся. Как бы он хотел увидеть жену и  сына, обнять, прижать их к груди.

— Ой, вы даже и не думайте об этом, — воскликнул Шмуль, будто прочитав его мысли. — Может, когда-нибудь, через какое-то время вы увидите свою семью. Но сейчас нужно бежать за границу. Скоро сумерки. Как только стемнеет, мы двинемся к Висле.

* * *

Людвик в последний раз поглядел на коня. Ему было жалко расставаться с ним, но он понимал, что его придется оставить в  корчме. Иначе не удастся незаметно перебраться на австрийский берег.

Шмуль пересчитал деньги за коня и передал их Людвику.

— Так хорошо будет, вельможный пан? Свои гроши «за хлопоты» я уже отсчитал.

Шлопановский, не пересчитывая, сунул деньги в карман.

— Будет ли хорошо?... Должно быть хорошо... Потому что не может быть иначе. Ну, бывайте, Шмуль.

Рослый парень стоял в стороне, явно нервничая.

— Поспешайте, барин. Времени совсем нет. Раньше двинемся — раньше в Галиции окажемся.

— Да, согласен. Пошли.

Проводник шел первым, на ощупь, как кот. Было видно, что не раз и не два он пробирался ночью этой дорогой. Какое-то время они продирались сквозь не слишком густые заросли лозняка, но в итоге вышли на берег Вислы в месте ее широкого разлива. Проводник вытащил из кустов небольшую лодку, прикрытую камышом и аиром, и столкнул ее на воду.

— Садитесь, барин.

Шлопановский незамедлительно вскочил в лодку. Однако прежде чем парень к нему присоединился, из лозняка показался небольшой, в несколько человек, отряд солдат. Заметив готовящихся к переправе, солдаты остановились, одновременно снимая с плеча карабины. Командир крикнул:

— Стой! Стой! Вы кто? Туда нельзя.

Людвик заколебался, но проводник со всей силы оттолкнул лодку от берега в сторону главного течения, одновременно заскакивая в нее. Он схватил весло, лежащее на дне, и начал быстро грести. Поначалу казалось, что вот-вот их полностью скроет ночь, и они окажутся в безопасности. Однако один из солдат, не дожидаясь приказа, направил на беглецов оружие и дважды выстрелил. Два тела с плеском упали в воду, а лодку, лишенную балласта, течение быстро увлекло в низовья реки.

Перевод с польского М.В. Ковальковой

_______________________________

1Кобольд — домовой, дух домашнего очага, в общем добродушный, но иногда устраивающий человеку разные мелкие пакости. (Здесь и далее — прим. переводчика).
2Четырехкомнатный батрацкий барак.
3Битва под Варной 10 ноября 1444 года между армией крестоносцев, направленной королем Польши и Венгрии Владиславом, и войском Османской империи.
4От имени Майя. Так же называют и левшу.

ПОКУПКА:

Tрадиционная книга - Россия

Tрадиционная книга - Amazon

Электронная книга - Польша

Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa

All rights reserved.