ШЕПОТЫ И ТЕНИ (5)

Анджей Юлиуш САРВА

Шепоты и тени (5)

Розалька

Я почти бегом спустился по крутой Завихойской улице. Внизу напротив холма, именуемого Змееградом, я свернул налево на узенькую, немощеную, покрытую толстым слоем мелкой пыли улочку. Миновав не слишком широкий уступ, я начал подниматься по этой узкой дороге на довольно пологий холм, разрезанный неглубоким оврагом, в низкие склоны которого вросли крытые стерней полуземлянки.

Уже издалека можно было почувствовать идущий почти из всех лачуг запах говяжьего бульона и жареных котлет. Ясное дело — воскресенье. После целой недели скромной, а порой и очень скудной еды, в праздничный день люди позволяли себе эту роскошь — покупать полкило или килограмм, на сколько кому хватало средств, говяжьего мяса. На косточке варили бульон, а мясо перемалывали, обильно смешав его с булкой, намоченной в молоке, приправив луком и яйцом, и из фарша готовили эти самые котлеты.

Дети в ожидании обеда играли посреди пыльной дороги, не обращая внимания на то, что прошлым вечером они были тщательно отмыты, а нынче утром чисто одеты. Играя, они набирали полные горсти пыли и кидали вверх. Двое мальчишек соревновались друг с другом, гоняя кочергой конфорку от плиты по дорожке с выбоинами. Было шумно и весело.

Откуда-то из глубины улочки, из какого-то миниатюрного дворика доносился красивый альт девичьей песни:

А я парень молодой.

И красивый сам собой,

Черный волос, профиль строгий,

Но немного кривоногий.¹

Я улыбнулся, услышав эти слова, глубоко вдохнул в себя воздух Халупок, который ассоциировался у меня с воскресными прогулками прежних детских лет, когда мама приводила меня сюда, где я появился на свет. И вновь я почувствовал себя спокойным, счастливым, беспечным…

* * *

— Стась! — раздался рядом девичий голос. Я остановился и огляделся. На высоком пороге входной двери сидела худенькая молоденькая девушка и улыбалась мне.

— Розалька! — воскликнул я, искренне обрадовавшись ей. — Розалька Ручинская!

Я повернулся к ней и, опершись о забор, сколоченный из неотесанных сосновых досок, начал разговор:

— А давно мы с тобой не виделись, да?

— О, очень давно, — кивнула она. — Уж скоро как два года.

— И где же это ты была? Я не видел тебя ни городе, ни здесь. А я часто заглядываю на Халупки.

— А ... Я на службе была... У одних господ, в Калише. Думала на кухарку выучиться.

— И что? Вернулась? Плохо тебе было там?

— Отец забрал меня, потому как слишком много работала за миску супа и старое тряпье.

— И что теперь собираешься делать?

— Не знаю... Что-нибудь там родители придумают, может, само как-то устроится. А может, замуж пойду, — при этих словах она игриво улыбнулась и взглянула на меня. Улыбнулся и я.

— А, ну, конечно, замуж — это лучшее решение. А у тебя есть уже кто-нибудь на примете, кто-нибудь ухаживает за тобой?

— И не один! — ответила она, явно не скрывая гордости.

— Неудивительно! Ты красивая, Розалька, потому и ухажеров у тебя много.

Она покраснела, смутившись, но тут же подняла вверх свои плутовские глазки и кокетливо спросила:

— А тебе, Стась, я нравлюсь? — тут она смущенно осеклась. — Может, мне уж и нельзя к тебе так обращаться? Только... панич².

— Ай, Розалька, Розалька! Да мы же почти ровесники. А наши игры в прятки и бег наперегонки «под грушу»... Помнишь? И сколько тебе сейчас лет?

— В феврале уж шестнадцать годков миновало.

— Ну видишь, я ненамного старше тебя и по-прежнему тебя подружкой считаю. Слушай, а тебе еще нужно что-нибудь сейчас делать? Помогать с обедом?

— Нет, всё что нужно было, я сделала: тесто на клецки замесила, порезала, отварила. А матушка сделает всё остальное. Картошка варится, котлеты жарятся. Она меня даже из кухни прогнала, чтобы я у нее под ногами не мешалась.

— А раз так, то что нам тут торчать и забор подбирать? Пойдем пройдемся что ли, а?

— Ой, можно ли? — заволновалась Розалька.

— Так мы куда-нибудь недалеко сходим. На Долы или куда-нибудь на межу в поля. Посидим, поговорим, вспомним наши детские игры.

— Хорошо, я только маме скажу. Без ее согласия я не пойду, — и сказав это, она крикнула:

— Мама! К нам Стась Шлопановский зашел и зовет до обеда прогуляться в Долы. Можно?

Старая Ручинская вышла во двор, вытерла жирные от котлет руки о фартук и, обрадовавшись, воскликнула:

— О! Стась! Я так рада тебя видеть! — после чего она добавила, одновременно окинув меня критическим взглядом с ног до головы. — Ну что... вообще-то не стоило бы мне разрешать, чтоб ты девушке репутацию не испортил, но... я тебя знаю с малых лет, и соседи тебя знают. Ты ж добрый мальчик, спокойный, честный, в костеле прислуживаешь. Ну, ладно уж, идите. Только слишком долго по полям не шляйтесь! И помните об обеде. А тебя, Стась, я тоже приглашаю на тарелку бульона и кое-чего на второе.

— Спасибо, в другой раз я воспользуюсь приглашением, но не сегодня. А то мама расстроится. Я же не сказал ей, куда пошел. И что могу к обеду не вернуться.

— Ну, как знаешь.

Розалька поправила волосы, блузку и вышла на дорогу.

* * *

Мы неторопливо спустились в тенистый овраг, именуемый здесь Долами, с пологими в начале склонами, поросшими низкой травкой вперемешку с кустиками лилового чабреца, вязеля с бело-розовыми или ярко-желтыми цветами, бордовыми головками диких гвоздик на тоненьких, но прямых стебельках, кустиками бледного цикория, подорожника, стальника, облепленного сочно-розовыми цветками, желтыми головками лядвенца и иногда карминово-красными, сладко пахнущими колпачками горошка на стелющихся, слегка приподнятых побегах.

Чем глубже мы спускались в овраг, тем прохладней становилось и тем чаще встречались деревья. С левой стороны стояла раскидистая одинокая груша, уже в конце августа дающая превосходные плоды. Когда мы детьми устраивали бег наперегонки, старая груша обычно служила нам метой. Дальше шел ряд развесистых ив, с которых каждые два-три горда срезались ветки и на растопку, и для изгородей, которыми окружали дворики или целые хозяйства. В самом конце на вершине плоского пригорка, именуемого Барабаном, росли восемь или девять уже старых акаций, под которыми с крутого лессового обрыва свисали, зацепившись за уходящие глубоко в склон длинные и мощные корни, густые кусты карликовой вишни с мелкими темно-зелеными плотными листочками и начинающим уже созревать небольшими плодами.

Сзади до нас долетал смех каких-то шалопаев и дразнилка одного из них явно в наш адрес:

— Жених и невеста, жених и невеста!

И еще громче:

— Розалька, держи фасон!

Розалька смутилась немного, но ничего на это не ответила.

Мы шли рядом молча. В момент нашей встречи мы обрадовались, и нам захотелось рассказать друг о друге как можно больше. Теперь же мы оба замолчали. Мы внезапно осознали, что детство кончилось. Когда-то давно мы вместе играли, скакали по склонам, пинали тряпичный мяч и устраивали бег наперегонки. Теперь же мы стали другими людьми, возможно, еще не взрослыми, но по крайней мере уже не детьми. Девушка опустила голову, лишь искоса несмело на меня поглядывая. Я рассматривал ее более открыто, но, надеюсь, не слишком нахально.

У Розальки было очень красивое лицо, благородной формы лоб, изящный нос, тонкая шея и прекрасные зеленые глаза, оттененные темными, будто нарисованными ресницами, на которые непокорно падала пушистая прядь светло-пшеничных волос. Фигурные и слишком пышные груди с трудом стягивала праздничная батистовая блузка.

— Чего это ты на меня так смотришь? — спросила она, смутившись.

— А потому что на тебя насмотреться не могу, такая ты красивая...

— Да ну тебя! — она густо покраснела, но было видно, что мои слова пришлись ей по душе.

— А если это правда...

Мы снова замолчали, потому что не знали, о чем нам говорить. Мы просто шли тихо рядом. Иногда наши руки как бы невзначай касались друг друга, и тогда по спине у меня пробегали непонятные мурашки, и я ощущал странную слабость в ногах.

Мы поднялись на высокую горку. Там, вдали, на противоположном склоне широкого холма волнами колыхались нивы, ласковый ветерок доносил терпкий запах созревающей ржи. Жаворонок, как серая точка, висел над нами в чистой лазури раскинувшегося над нашими головами небосвода и заливался серебристым пением. Было спокойно, но одновременно как-то достойно и набожно. Меня покинули все страхи. Я дышал свободно и радостно. Розалька прикрыла глаза и также вдыхала всю полноту этого покоя летних полей.

Внезапно, хотя мы этого и не собирались делать, наши руки соприкоснулись, пальцы переплелись, и мы, заслушавшись птичьими трелями, стрекотанием полевых кузнечиков и тяжелым жужжанием шмелей, кружащих над цветами, сидели, прижавшись друг к другу плечами, закрыв веки, переполненные таким счастьем, которого до сих пор даже не могли себе представить, о существовании которого мы даже не подозревали...

Время шло, но где-то вне нас. Нам было не до него. Погруженные во всеохватную и наполняющую нас сладость этого покоя, мы не считали медленно капающих минут. Солнце и легкий ветерок ласкали наши лица. Где-то вдали яростно ссорились воробьи, лаяла собака... Роскошная бабочка — махаон, села на руку Розальки, и та, боясь ее вспугнуть, задержала дыхание. Но бабочка сидела спокойно, то раскрывая, то закрывая свои великолепные цветные крылья с изысканным рисунком.

Эту пастораль прервал далекий крик:

— Розалька! Розалька!

Девушка тут же подскочила. Перепуганная бабочка вспорхнула, испугался и я.

— Ой! Матушка! Что-то мы с тобой засиделись. Я ж об обеде позабыла. Ох уж, и накричит она на меня.

Розалька в миг погрустнела и быстро помчалась вниз по склону, а когда мы добрались до дороги, вьющийся по дну оврага, со всех ног бросилась в сторону хаты. Она бежала так быстро, что я едва поспевал за ней.

— Розалька! Подожди!

Она на мгновение остановилась.

— Розалька! Я хотел поблагодарить тебя.

— Но за что?

— За великолепное время, которое с тобой провел...

— Мне тоже было приятно. Ты даже не представляешь, как...

Я заглянул ей глубоко в глаза. На этот раз она не отвела взгляда, ответив мне тем же.

— Я хотел бы еще... когда-нибудь... снова... — я не смог договорить того, что было у меня в сердце. Она поняла, что я имел в виду.

— Утром, после семи, я выгоняю корову на нашу лужайку за ручьем или чуть дальше, к ущелью. Можешь когда-нибудь прийти.

Она развернулась и, уже не оборачиваясь, помчалась вперед по дороге, поднимая за собой клубы пыли. Я остановился, понимая, что не должен догонять ее. Я сорвал длинную травинку и, пожевывая ее, медленно двинулся в сторону лачуг, откуда шел запах котлет, клецек, бульона, жареной молодой капусты — запах воскресной сытости бедных людей...

* * *

Я проснулся отдохнувшим и веселым. Я быстро умылся в тазике холодной водой, при этом громко фыркая, еще быстрее оделся и, как обычно каждое утро вот уже много лет, выйди из дома, я направился в сторону собора Святого Духа, где должен был прислуживать на литургии. Однако пройдя отрезок пути, я остановился на перекрестке. Я посмотрел вперед на костел, а затем кинул взгляд вправо, в направлении Завихойской улицы. С минуту я поколебался и не очень уверенным шагом двинулся в сторону костела. Сделав еще с десяток шагов, я снова остановился в нерешительности и оглянулся назад. Так я боролся с самим собой некоторое время, то делая шаг или два вперед, в сторону костела, то останавливаясь, пока наконец не услышал бой часов на ратуше. Теперь не было смысла идти в костел, служба уже началась.

Напряжение отпустило меня, угрызения совести, хоть и беспокоили меня, но как-то не слишком сильно. Я быстрым шагом двинулся к Завихойской и, почти сбежав вниз, свернул прямо к Халупкам, сам не зная, почему я так делаю, почему скрываюсь. Миновав улочку, я прошел несколько десятков метров дальше и углубился в мелкий овраг с болотистым дном, называемый местными жителями Кривым Долом. По его склонам росли раскидистые ивы и кое-где орешник, в центре же лениво протекал ручей с кристально чистой водой. Пройдя вдоль этого ручья, я дошел до луга, на котором уже издалека высмотрел Розальку, пасущую корову.

Мы оба не смогли сдержать радости, увидев друг друга...

С этого дня каждое, утро вместо того чтобы идти в костел, я прибегал к Розальке...

Дни эти были короткими, проходили один за другим, без оглядки. Одинокие ночи длились невыносимо долго... Рассвет пробуждающегося утра приводил меня в эйфорию, сумерки же, печальные расставанием, заставляли меня страдать.

Наполняла и даже переполняла меня выше краев одна мысль, одно желание, одна сладость, одна радость, один ритм бьющегося сердца и дыхания, заключенные в одном единственном слове — Розалька.

Для нас обоих минуты, проведенные вместе, были словно сон — великолепный, спокойный, насыщенный какой-то необычайный сладостью и покрытым позолотой счастьем. Счастьем, которое окутывало нас, как теплое дыхание легкого ветерка, который дул с полей, неся ароматы зреющих хлебов.

И наконец наступил тот самый момент, когда счастье это приобрело цвет вечерних зорь, окрасивших кровью небо...

Перевод с польского М.В. Ковальковой

_______________________________________________

1Песенка является анахронизмом, она была написана на музыку Франка Хрумита только в 1928 году. (Прим. Автора).
2Обращение к молодому дворянину в Польше.

ПОКУПКА:

Tрадиционная книга - Россия
Tрадиционная книга - Amazon

Электронная книга - Польша

Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa

All rights reserved.