ШЕПОТЫ И ТЕНИ (21)

Анджей Юлиуш САРВА

Шепоты и тени (21)

Спеши к спасению моему

После самоубийства мужа Розалька не могла себе найти места. Ее мучили страшные, разрушительные угрызения совести. Она уже не могла ни о чем другом думать, только о страшной обиде, что она причинила Войтеку. Она благодарила Господа Бога, за то, что Он смилостивился и дал соединиться с Ним в таинстве покаяния, ведь Войтек не до конца был повинен в своей смерти от собственной руки, но и она, подлая и неверная, к этому руку приложила. И что, если даже не сразу его возьмут на небо, все ж когда-нибудь он попадет туда после мук чистилища.

И еще одно ее терзало и не давало покоя — то, что Творец никого другого, а именно Стася послал туда... тогда... под дерево... в последнюю минуту... И что именно Стась принял участие в спасении души Войтека... Это было всё странно и совершенно непонятно для Розалькиного разума. Однако она чувствовала, что есть в этом какой-то знак, как бы голос Господа Бога, говорящий, что не может она теперь Стася забыть, и не о простой благодарности здесь идет речь, а о чем-то большем. И пусть он так страшно ее обидел, пусть вместе с ней стал невольной причиной смерти Войтека, всё ж она должна ему нечто большее, нежели обычное «спасибо».

Однако сначала Розальке предстояло дойти до какого-то лада с собой. И хотя она терзалась, хотя не было ночи, чтоб она слезами не залила все подушки, душевное спокойствие к ней не возвращалось. Хуже всего было осознавать, что произошло нечто непоправимое, то чего, как бы она ни старалась, изменить и вернуть было невозможно... И невозможно было сделать так, как бы она того хотела... Причиненные обиды не исправить...

Вначале, вместо того чтобы искать утешения у Бога, она как бы Его стыдилась. Не смела предстать перед Ним, посмотреть Ему в глаза и признаться в том, что угнетало и тревожило сердце и душу. Ей было просто стыдно, по-человечески стыдно. Она убегала куда-то от Бога, уходила в сторону, избегала встречи с ним. Но бесконечно так продолжаться не могло. Тем более, что совесть сжигала ее живым пламенем. В конце концов, переломив себя, дрожа от страха и стыда, в одно пасмурное летнее воскресенье она встала на колени возле решетки исповедальни...

* * *

Элиза после возвращения из больницы, несмотря на то, что физически полностью была здорова, долго не могла обрести покоя в душе. Как она и предполагала, вернувшись к домашнему очагу, она не нашла там Аны. Она пыталась спрашивать Стася, что случилось с девушкой, но тот вместо ответа только пожимал плечами и бормотал себе под нос:

— Я не знаю, мама, о чем ты говоришь.

— Как это не знаешь?! Об Ане, она служила у нас, много месяцев!

— Я никого такого не помню.

Тогда она стала ходить по соседям, чтобы отыскать, пусть даже не саму девушку, так хоть какой-нибудь ее след, хотя бы малейшее подтверждение, что не была она лишь плодом ее больного воображения. Если Ана ходила за покупками, то она должна была показываться в городе, а значит, ее знали пекарь, мясник, колбасник. Но никто не знал, в чем дело... Те, кого Элиза расспрашивала, смотрели на нее с нескрываемым удивлением, утверждая, что все покупки делала она лично или посылала за ними сына... Единственным человеком, который, хоть и неуверенно, но все-таки подтвердил существование Аны, была Розалька. В итоге Элиза пришла к выводу, что действительно она сошла с ума и что у нее смешались чувства. Правда, она предприняла еще одну, последнюю попытку найти подтверждение того, что Ана — это не плод ее воображения, а реальное существо из плоти и крови. Она отправилась в Голембицы, откуда якобы девушка происходила. Однако напрасно Элиза исходила местность вдоль и поперек, расспрашивая не один десяток человек о семье Былицы, о Роксане, об Ане. Никто такой никогда здесь не жил... Ни о ком таком здесь даже не слышали... И тогда Шлопановская признала, что действительно с ее разумом что-то не так. Она прекратила дальнейшие поиски пропавшей девушки и расспросы о ней из опасения, что ее признают сумасшедшей. Жизнь медленно возвращалась в прежнее русло и потекла привычным ходом...

* * *

Был прекрасный летний ранний вечер. Казалось, что вся природа отдыхает. Левкои пахли сладко и упоительно, привлекая к себе ночных насекомых, круживших над цветами, время от времени только присаживаясь на ароматные лепестки, окропленные росой.

Я сидел на каком-то полуразрушенном обломке стены не существующего уже, давным-давно сгоревшего здания, которое никто никогда даже не пробовал восстановить. От Вислы, время от времени тянуло прохладой, хотя земля в течение дня нагрелась на солнце и всё еще дышала теплом. Я смотрел в небо, на котором начали появляться первые звезды, и чувствовал себя не человеком, а кем-то несоизмеримо большим. Я находил себе какую-то небывалую силу, и мне казалось, что я властелин времени и пространства, что стихии послушны каждому моему дыханию и ничто не в состоянии мне воспрепятствовать, что цвета, формы, звуки и ароматы зависят от моей воли, что я сам, ничем не ограниченный, являюсь единственным повелителем самого себя. И одного только мне не хватает для полноты счастья — того последнего движения мысли, направляющего меня вперед в беге к пропасти, куда мы все стремимся наперегонки, чтобы в нее упасть. С криком или молча. Я бессмысленно достал из-за пазухи кинжал Семберков и, приставив его острие к шее, дрожал от возбуждения в ожидании самого подходящего момента, чтобы дать ему проникнуть в мягкое, теплое, пульсирующие кровью тело. Не знаю, что должно было стать сигналом к этому, то ли бой часов на кафедральной колокольне, то ли внезапное молчание стрекочущего полевого кузнечика, который где-то в ближайших зарослях травы исполнял свой последний уже на сегодня концерт. А может быть, что-нибудь другое? Например, падающая звезда — этот кусочек неба, отломанный и скинутый в омут бытия...

Внезапно я почувствовал, как чья-то маленькая ладонь сильно сжала мне плечо, а другая рука выхватила у меня кинжал...

— Господи! Стась! Что ты хотел сделать? — голос Розальки, полный ужаса, вывел меня из сладкого сна.

— Розалька? Ты что-то потеряла?

— Тебя, Стась... Тебя...

Она села рядом. Я ни о чем не спрашивал, она молчала. Только когда стало так темно, что я с трудом угадывал во мраке форму ее силуэта, Розалька заговорила. Это была как бы исповедь и жалоба одновременно.

— У нас с тобой кровь на руках, смерть на совести... И за что, за что мы так обидели Войтека? Что он нам плохого сделал, в чем он провинился? Жизни мне мало, чтобы покаяться в этом грехе... А ты? Ты хоть иногда думаешь о нем? Что он мог бы жить, что имел право быть счастливым? Ты бы не хотел всё вернуть, исправить?

— Исправить? Но как? Ты не всё знаешь. Это я его убил, этим кинжалом, который ты у меня из руки вынула. Невольно, не намеренно, но ведь это я его убил...

— Что?! Как?! — хрипящим шепотом, исходящим из стиснутой гортани, спросила девушка.

— Когда я его снимал и освобождал от петли, я порезал ему шею, и он истек кровью... Я этого не заметил... Но видать, так ему на роду написано... Или мне... Жалею ли я? Еще как! Ну что я могу сделать? Что я могу?...

— Покайся. Молись за него. Проси Бога о прощении.

— Бога? А что Богу до этого? Какой Бог? И где же он?

— Ты богохульствуешь! — в голосе Розальки слышался ужас. — Ты не менее нуждаешься в молитве, чем покойник... Господи Иисусе! Смилуйся над нами обоими!

— Не произноси при мне этого имени, это мне неприятно.

— Стась, Стасенька... Что с нами произошло, что произошло? Я уже не удивляюсь, что ты хотел убить себя, но так нельзя. Есть ребенок, которого мы с тобой на свет произвели. И в чем он провинился, хоть и в грехе зачат?

— Ребенок? Какой ребенок?

— Наш. Богумил!

— Ах, да ... Отравленная кровь Семберков. Чем скорее, чем скорее... Где этот ребенок? Нужно его убить. Пока еще есть время. Пока есть еще время. Потом будет слишком поздно, зло расползется по миру... Следующее проклятое поколение...

— Стась, Стасенька, что ты? Что ты?... Ты болен, Ты безумен... Я еще до воскресенья отправлюсь странницей к нашей Богородице, в Ченстохову¹. Пойду с милостыней, босиком. Ради раскаяния, чтобы вымолить Царство Небесное для Войтека, и твое возвращение к Богу, и хорошую, благословенную жизнь для нашего мальчика...

Не знаю, говорила ли она еще что-то или умолкла. Или всё сидела рядом со мной. Или ушла в темноту... Я погружался куда-то в бездну, в липкую, смоляную черноту. Откуда-то из бездонной пропасти были слышны единичные раскаты будто приближающейся грозы, а время от времени в глазах мелькали проблески сине-кровавых молний.

* * *

На площади перед кафедральным собором собралась довольно большая группа людей. Все были опрятно одеты: женщины, мужчины, и детей было достаточно. Среди них вилась парочка голодных и оборванных уличных мальчишек, пытавшихся выпросить у паломников то яблоко, то краюшку хлеба. Люди всё прибывали, сходились с песнопениями странники из других сандомирских приходов и костелов, неся хоругви, чтобы вместе двинуться в Ченстохову. Было много священников, особенно молодых. Много было и зевак, которые пришли сюда либо посмотреть на это ежегодное зрелище, либо попрощаться и благословить в путь своих близких, несущих к ясногорской матери не только собственные, но и доверенные им чужие просьбы, благодарения и заботы.

Элиза Шлопановская встала справа от главных ворот, напротив входа в притвор, и, опершись о ствол старого каштана, в собравшейся толпе поискала взглядом знакомые лица. Вот! Заметив в числе паломников свою соседку, пани Анелю, она обрадовалась и тут же подошла к ней.

— Анеля, вот тебе мое благословение в путь. Я так тебе благодарна за то, что ты согласилась и мои заботы передать Пресвятой Деве.

— Ох, Элиза, я рада, что хоть так могу тебе услужить и поддержать тебя.

— Пани Шлопановская... — Элиза услышала произнесенную вполголоса свою фамилию. Она обвернулась, желая, узнать кто ее зовет.

— Розалька! Детка! И ты тоже идешь?

— Ага, иду милосердия Божьего искать и заступничества Пресвятой Богородицы просить. Ради спасения души Войтека, да... и... ради Стася.

Это последнее имя она произнесла чуть слышным шепотом.

— Стася? Моего Стася? — удивилась Элиза. — А какое мой Стась имеет к этому отношение?

— Большее, чем вы даже могли бы себе представить...

— Какая ты таинственная, Розалька. Не скажешь ничего больше?

Та промолчала.

— Ну, как сама считаешь нужным. Но знай, что я тебе благодарна, что этот труд покаяния и за моего ребенка принимаешь. Я тебе скажу, как мать матери, я страшно боюсь за Стасеньку. С ним что-то происходит, чего я ни понять, ни сердцем почувствовать не могу... Плохое что-то происходит, и поэтому я благодарна тебе, что ты о своем друге детских лет печешься.

Шлопановская улыбнулась Розальке и прижала ее к сердцу.

— Ну с Богом, с Богом!

И в тот же миг она заметила, что девушка стоит босиком и что у нее нет с собой даже самого маленького узелка со съестными припасами.

— Детка?! Как же это так? Босиком? Почему? Тебя же страшные муки ждут! Ты справишься?

— Босиком... И с милостыней... Я должна, пани Шлопановская... Я так провинилась, столько горя причинила... Может, Господь наш, Иисус Христос и Пресвятая Богоматерь примут эти мои босые ноги и этот хлеб, со стыдом выпрашиваемый... Это не ради меня, ведь я менее всего важна, но ради тех, которых я так жестоко обидела...

Колонна начала формироваться. Спереди был крест, хоругви по бокам, ксендз в сутане, стихаре, епитрахили и круглой шапочке, а дальше толпа верующих. Священник перекрестил всех и затянул слова благостной песни, а толпа присоединилась к нему, и  вместе они понесли над городом строфы:

Сердечная Мать, утешенье всем людям,

Пусть вечно забота Твоя с нами будет.

К изгнанникам Евы яви свою милость,

Чтоб тяжкие наши скитанья забылись.

За наши грехи ко всему мы готовы,

Господь пусть накажет нас розгой суровой.

Но гнева Отцова познав все лишенья,

От Матери нашей мы ждем утешенья.

За эти страданья, что Ты испытала,

Когда под крестом Ты у Сына стояла,

Дарует нам милостью Бог избавленье

От посланных нам за грехи всех мучений.

* * *

С того самого времени, когда Розалька отправилась в паломничество в Ченстохову, Элиза не могла найти себе места. В память глубоко засели слова девушки, что несет она к лику Матери Сердечной также и Стасины беды... А Стась менялся, почти каждый день и каждый час. Всю жизнь Элиза была занята чем угодно, только не семьей, мало внимания уделяла делам сына и его воспитанию. Ей легче было оставить всё на тетю, на ксендза в соборе Святого Духа, на учителей в школе. И что-то она упустила. Что-то потеряла. Сын вырос и, по правде, был для нее чужим человеком, она ничего о нем не знала... Теперь ей хотелось всё исправить, восстановить разорванные связи, но она не умела, не знала, как. Они жили под одной крышей, она кормила его и одевала, но ключ к его душе, к сердцу давно где-то потерялся. Она даже не заметила, что он выкинул в комнате все святые образа и распятие... Она любила его, и наверняка он ее тоже по-своему любил, но они не были друг другу близки.

Где-то за стеной, почти под потолком, снова кто-то стал громко и настойчиво скрестись. Странный звук. Сначала она думала, что это мышь, но для столь маленького зверька звучало слишком громко и слишком хищно. Выглядело так, будто внутри стены сидело некое мощное существо и желало выбраться наружу. Из комнаты Стася снова долетел невообразимый смрад, сладковатый удушающий запах, зловоние гниющей плоти и начинающегося разлагаться трупа... Она подошла к двери, открыла ее и вошла внутрь. Стась сидел у стола, бессмысленным, тупым взглядом глядя на рой черных, отливающих зеленью мух-падальщиц, облепивших всю поверхность стола, на которую он опирался локтями.

— Стась! — воскликнула Элиза, ужаснувшись. — Сыночек!

Он повернул голову в ее сторону. Его лицо походило на античную маску. Мышцы были неподвижны, стиснуты в гротескной улыбке, а кожа растянута до предела.

— Стась, сынок, — Элиза зарыдала. — Что с тобой?

Единственным ответом стало хрюканье свиньи, доносящиеся из неподвижных, слегка приоткрытых и неестественным образом улыбающихся губ Стася.

Смрад сгущался и наступал. Элиза почувствовала дурноту, содержимое желудка подступило к горлу. И когда ей стало казаться, что она уже не выдержит и ее вырвет на пол, смрад немного ослаб, а внешность ее сына изменилась. Элиза увидела перед собой лицо незнакомого мужчины во цвете лет. На нее смотрел человек с легкой усмешкой на устах, в которой чувствовалось нечто богохульное. Слегка прикрытые глаза с иронией и уверенностью в себе глядели куда-то вдаль. В них было заметно какое-то безумие. Безумие, которое не остановилось бы ни перед чем, ни перед какой мерзостью. ... Откуда она знала это лицо?... Ах да! Семберк... Станислав Семберк... Но почему? Почему ее Стась теперь выглядел, как он? Элиза вздрогнула и машинально перекрестилась. Существо, заметило этот жест, издало змеиное шипение и бросилось на Элизу, пытаясь схватить ее за шею и задушить.

— Господи Иисусе! Спаси!

— Этот... твой... Он... тебе не поможет.

Этот нечеловеческий голос раздавался из уст Стася, но одновременно казалось, будто доносится он из различных мест комнаты. Причем это было не эхо, а единый звук, берущий начало в одном источнике, но слышимый со всех сторон одновременно.

— Кто ты? Оставь моего ребенка! — Элиза почувствовала в себе внезапный прилив смелости. — Во имя Иисуса!

Ответом стал гомон бесчисленных голосов, молодых и старых, уверенных и сильных, дрожащих и скрипящих, стариковских и детских, шепотов и рыков, произносящих целый букет богохульных, неприличных, бранных слов, каких Элиза никогда еще в жизни не слышала и даже не предполагала, что они есть. Вместе с этим гомоном на нее обрушился и удар ненависти, настолько сильный, что она даже согнулась пополам и упала на пол. Элиза чувствовала себя униженной, раздавленной, лишенной всякого человеческого достоинства, презираемой.

— Оставь моего ребенка! — она боролась, как львица, за своего детеныша, попавшего в руки охотника. — У тебя нет на него никакого права!

И услышала смех:

— Никакого? А знаешь ли ты, что еще до того, как ты его зачала, он уже был избран. Кровью... А потом он сам этот выбор добровольно подтвердил и принял. Знаешь ли, что, почувствовав прикосновение силы, он не отвернулся, не ушел... Ему было интересно... Он был увлечен... Он пожелал нас... И остался с нами... Остался... Поэтому мы не можем его отринуть. Это было бы несправедливо.

— Кто вы?! — воскликнула Элиза, давя в себе слезы.

— Легион...

Некая мощная сила с треском распахнула двери комнаты Стася и выкинула Элизу в коридор. Она лежала на полу, свернувшись в клубок, и плакала. Она была бессильна. Происходило нечто за пределами ее понимания.

* * *

Розалька стояла на коленях перед чудотворным образом в ясногорской часовне. Со стертых и покалеченных ступней сочилась кровь, от голода у нее сворачивались внутренности, но она была спокойна. С простыми словами, произнесенными беззвучно, она отдавала Пресвятой Богоматери всё то, что черной желчью осело в ее душе. Она просила за Войтека, о милости к нему, и за Стась, чтоб он вновь обратился к Богу. Она молила дать благословение и покров Богумилу. Для самой себя она не просила ничего. Она считала, что ничего не заслуживает, а что ей Господь Иисус пошлет, то она примет охотно и с покорностью. И чем дольше Розалька молилась, тем большее успокоение на нее сходило. Ксендз, служивший тихую мессу перед образом Небесной Королевы Польши², повернулся к верующим, распростер над ними руки и сказал:

— Dominus vobiscum. — Господь с вами.

И Розалька действительно почувствовала, что с давних, очень давних пор Господь и правда пребывает с ней. По щекам потекли слезы умиротворения. Она закрыла лицо ладонями и вновь принялась молиться Богу и его родительнице за тех, ради которых отправилась в паломничество.

Ксендз снова отвернулся от алтаря:

— Ite, missa est! — Идите, месса окончена.

Поднимаясь на ноги, Розалька непроизвольно взглянула в сторону и с удивлением заметила в молящиеся толпе Ану, девушку, которая служила у Шлопановских. Среди паломников ее точно не было, так откуда же она здесь взялась? Розалька решила, что, когда все выйдут из костела, она подойдет к Ане и поговорит. А может быть и нет? Может, лучше подойти сейчас, пока та не скрылась из виду? Протискиваясь среди людей, она двинулась в ту сторону. И вдруг ее охватило беспокойство. Дело в том, что Ана выглядела как-то... странно. Все молились, а та стояла такая нереальная, более напоминающая призрак, нежели существо из плоти и крови. Розальке и Ану разделяли всего несколько шагов, когда вдругв воздухе возник голубой, тонко мерцающий блик. Лицо Аны в миг переменилось, искривившись в гримасе жуткой ненависти. Когда же облако света коснулось ее, она начала в нем таять и растворяться, как топится с шипением и шкворчанием горсть снега, кинутая на разогретую докрасна плиту кухонной печи... пока совсем не исчезла.

* * *

Стась, придя в себя, поздним вечером съел пару кусков сухой булки и запил ее теплым молоком. Мама расстелила ему постель и уложила спать. Он не сопротивлялся. Уснул быстро, как ребенок, лишь только положил голову на подушку. Видно было, что он очень измучен и, скорее всего, должен был спокойно проспать до утра.

Теперь Элиза осмотрелась внимательно в комнате сына, но, по правде говоря, ничего, кроме исчезновения всех освященных предметов, не заметила ничего странного и пугающего. Обычная комната обычного подростка, гимназиста. Под конец она заглянула в шкаф и тщательно его осмотрела. Под аккуратно сложенными зимними вещами она нащупала толстый сверток и достала его. Это оказались родовые бумаги Семберков.

Пани Шлопановская отнесла пачку к себе в комнату и зажгла еще одну свечу, чтобы всё внимательно просмотреть. Она не ожидала ничего сенсационного, потому что благодаря тете и немецкому монаху, гостившему у них дома и оставившему бумаги, историю этого рода она узнала достаточно подробно. Но то, на что она сейчас наткнулась, едва не вызвало у нее сердечный приступ. Это были заметки, сделанные рукой Стася, в том числе и старательно нарисованное и снабженное датами генеалогическое древо. Из них явственно вытекало, что, хотя Стась и носит фамилию Шлопановских, в действительности Шлопановским он не является, поскольку он... Семберк. И только теперь Элиза наконец всё поняла и зарыдала. Ее охватили неописуемые страх и ужас. Она не знала, что дальше делать.

Через некоторое время, успокоившись немного, она быстро подсчитала, что ни тот самый несчастный, уже покойный Ганс, историю которого она прочла, ни ее Стась не являются этим седьмым, особенно проклятым поколением. Оба они ошибочно исходили из того, что поколения следует считать от Теофила Семберка, который первым из рода поселился в Польше, но душой был предан Богу. И только внук его, Станислав, навлек несчастье на род и продал душу дьяволу.

Перевод с польского М.В. Ковальковой

________________________________________

1Ченстоховская икона Божией Матери — особо почитаемая в Польше чудотворная икона Богородицы, написанная, по преданию, евангелистом Лукой. Находится в монастыре Ясная Гора в городе Ченстохова.
2Ченстоховская Божия Матерь в 1717 году с одобрения от папы Климента XI была коронована. Возложение на головы Младенца и Матери Божией корон символизировало особую важность иконы и ее чудотворность.

ПОКУПКА:

Tрадиционная книга - Россия

Tрадиционная книга - Amazon

Электронная книга - Польша

Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa

All rights reserved.