ШЕПОТЫ И ТЕНИ (16)

Анджей Юлиуш САРВА

Шепоты и тени (16)

Открытие тайны

Во время каникул я окончательно перестал ходить в костел, где чувствовал себя плохо и как бы не на своем месте. Однако, к сожалению, когда начался школьный год, мне пришлось бывать там вместе со всем классом и учителями на воскресной мессе. Мы собирались, одетые в свежие и выглаженные мундиры, на площадке перед школой, к нам присоединялся один из профессоров, тот, у которого было назначено дежурство, независимо от того, католиком или православным он был. В парадном мундире, со шпагой на боку, он вел нас парами в кафедральный собор, где, под началом нашего опекуна, мы должны были обязательно простоять всю литургию. После богослужения мы также тесной колонной покидали храм, а потом уже имели свободное время.

Мы были в лучшей ситуации, нежели наши православные товарищи, которые с другим опекуном, также парадно одетым, шли в церковь Святого Архангела Михаила, расположенную в здании бывшего монастыря отцов-реформатов, позади костела Святого Иосифа на Четверге. Месса в кафедральном соборе продолжалась около полутора часов, а литургия в церкви — больше трех. Потому русские нам завидовали, что в свободный от учебы день у нас было значительно больше времени для себя, чем у них. Другим преимуществом было то, что мы шли большой группой с одним опекуном, а они — в группе из нескольких человек, также с одним опекуном, но зато вместе с почти всеми оставшимися учителями нашей школы, которые пристально за ними в церкви наблюдали.

Тем не менее каждое такое воскресное богослужение, пусть и значительно более короткое, чем православная литургия, было для меня тяжелым опытом. А дожидаться его окончания, не показывая, как я плохо себя здесь чувствую, было для меня сущей каторгой. Поэтому я всегда с облегчением встречал слова священника, доносящиеся от алтаря:

— Ite, missa est! — Идите, месса окончена!

Другие мальчики тут же разбегались по городу, я же один возвращался одиноко домой и погружался в чтение книг, в учебу. Так проходили дни и недели... И вот в один зимний день, когда глухие окна погрузились в мрак, всё изменилось...

* * *

До моих ушей долетел какой-то беспокойные звук... В первый момент я не смог определить, ни что я слышу, ни откуда он долетает. Только через какое-то время я догадался, что это полупение-полуречитатив доносилось из комнаты Аны... Тихо, осторожно и, сам не знаю почему, на цыпочках, я приблизился к закрытой двери. И в тот же миг голос стих. Некоторое время я стоял неподвижно, затаив дыхание и прислушиваясь, не услышу ли я снова это странное пение. Я услышал только глубокий вдох, и наступила полная тишина. Немного разочарованный, я развернулся и вернулся к себе. Переступив порог комнаты, я наткнулся на нечто и едва не упал на пол. С трудом сохранив равновесие, я зло посмотрел под ноги и заметил лежащий на полу... кинжал. Кинжал Семберков! Я наклонился и машинально взял его в руки. Я подумал, что это какой-то знак, что никто или нечто пытается направить мое внимание в какую-то конкретную сторону... Какая-то тень проскользнула мимо меня и исчезла в стене рядом с окном... А может быть, мне это только показалось? С некоторых пор я стал не доверять собственным чувствам... Перед глазами возникла фигура немецкого монаха, Мейнхарда фон Абенсберга, которого я  встретил летом. Мне вспомнились его слова, которые в то время, хотя меня немного и заинтриговали, однако не привлекли особого внимания: «Ты поразительно кое на кого похож... Я думал, что это кровные узы... Возможно... Возможно... Нет, нет ... А может, все-таки?... Нет ли у тебя каких-нибудь немецких родственников?...», а потом еще слова тети, весь этот генеалогический расклад относительно моего рода, который должен был свидетельствовать, что между Семберками и Шлопановскими нет никакого родства...

Однако сейчас, узнав вещи поразительные и необычайные, которые невозможно рационально объяснить, я склонен был поверить, что тетя, возможно, была не права... Неужели же эти странные события последних месяцев не свидетельствовали о чем-то прямо противоположном? Таким образом я начал подозревать, что некая кровная связь между этими двумя родами непременно должна быть. Слишком много знаков и событий направляло мое внимание в сторону Семберков, чтобы можно это было считать обычной случайностью... Кто-то или что-то толкал меня к открытию тайны...

Я откинул кинжал в сторону, чувствуя некое странное возбуждение, вынул со дна шкафа большую парчовую сумку, в которую некогда сложил содержимое тетиного сундука. О том, что это я опустошил тот сундук, став причиной внезапной тетиной смерти, мама моя даже не подозревала. Она была убеждена, что это стало результатом действия злых сил. Я не собирался выводить ее из заблуждения. Трясущимися руками я развязал ремни и заглянул внутрь. Сверху в беспорядке лежали магические книги, в которые время от времени я заглядывал, жадно поглощая их, восхищаясь таинственный мудростью, в них заключенной, обучаясь заговорам, заклинаниям и вызову существ из иного измерения, рецептурам для магического курения, способам изготовления девственных пергаментов, симпатических чернил, магических кинжалов и шпаг, а также тайным знакам и шифрам.

Я залез на дно сумки и достал оттуда не слишком толстую пачку документов, завернутых в льняной лоскут и перевязанных ремнем... Это были документы Семберков, которые тетя, скорее всего, даже не посмотрела, на что указывала ненарушенная сургучная печать, предохранявшая узел на ремне. Это меня очень удивило, поскольку, зная большое любопытство тети и ее увлечение всякого рода тайнами, я не мог понять, почему она даже не заглянула в столь интригующие рукописи. Возможно, она была занята чем-то другим и откладывала это на потом, когда у нее будет свободное время. Так или иначе, этих пергаментов ее глаза не видели...

Трясущимися руками я сломал печать, развязал узел, развернул льняной лоскут и уже собрался просматривать его содержимое, когда заметил вдруг небольшой листочек, выступающий из-за одной лежащей рядом магической книги, исписанный мелким, ровным и четким тетиным почерком. Я вытащил его, поднес к глазам и прочитал эту записку: «Адам Шлопановский, 1630 г. рожд., взял в жены Малгожату Порай-Бадовскую, 1639 г. рожд., и имел с ней сына Антония, рожд. в 1655 г. Антоний Шлопановский от Жизель де Витте, 1672 г. рожд., имел сына Богумила, рожд. в 1705 г. Богумил женился на Марианне Корейво , 1728 г. рожд., имел от нее сына Ежи, 1760 г. рожд. Ежи взял в жены девицу Анелю Добжинецкую, 1787 г. рожд., от которой имел сына Людвика, 1810 г. рожд. Людвик — отец Станислава , 1864 г. рожд.»

Прочитав это, я задумался... Записка не оставляла ни малейшего сомнения, что по крайней мере по мужской линии я не мог быть потомком фон Семберков... Так может быть, со стороны матери?... Однако я вспоминал, слова тети, которая некогда сказала, что эту линию она тоже может проследить на несколько поколений назад и что нет в ней никаких Семберков... Однако с другой стороны, учитывая все странные обстоятельства последнего времени, я был уже полностью убежден, что они не случайны, так как дела принимали всё более загадочный оборот. Записку тети я бережно сложил пополам и отложил в сторону. Пачку с документами от Семберков я перенес на столик под окном, сумку с магическими книгами спрятал обратно на дне шкафа и взялся просматривать древние записки.

Однако прошло немало времени, прежде чем я научился разбираться в сложном орнаменте и завитках на старых пергаментах или в криво начерченных буквах на шершавых страницах черпанной бумаги с растрепанными краями. Прежде чем я смог более-менее успешно понимать текст. Дополнительную трудность составляло то, что не все документы были на-польском языке, некоторые были написаны по-латыни, а другие по-немецки. Если латынью я владел хорошо, или, по крайней мере, удовлетворительно, то с немецким у меня были проблемы. Мне приходилось время от времени заглядывать в словарь, которым, к счастью, как только я пошел в школу, меня снабдила мама.

И чем глубже я погружался в эти рукописи, тем более они меня затягивали. Содержание их было разнообразным: большинство составляли какие-то семейные записи, родословные, какие-то бухгалтерские расчеты относительно движимого и недвижимого имущества, — всё это давало мне представление об истории рода Семберков, его богатстве и значимости. К несчастью, все эти бумаги хранились в беспорядке и никоим образом не были систематизированы, ни тематически, ни хронологически. Для меня составляло немалую трудность вникнуть в каждый документ и определить, о чем он. И лишь когда я наткнулся на свежие листки, подписанные именем Мейнхарда фон Абенберга, в которых излагалась история Семберков, и прежде всего последнего представителя их рода — Ганса, я начал постепенно погружаться в иной мир, мир отвратительных тайн и ужасающих событий... Этот документ, записанный рукой монаха, стал как бы выходом из тоннеля, по которому мне пришлось возвращаться, чтобы добраться до сути тайны.

Поскольку мрак за окнами уже сгустился, я зажег свечу, поставил ее так, чтобы на документ падало как можно больше света, и углубился в его чтение. А это было своего рода завещание, просьба или, возможно, даже призыв таинственного монаха — упомянутого ранее отца Иосифа, записанный in extenso¹, как это было отмечено на полях, в день его смерти Мейнхардом фон Абенбергом:

«In nomine Domini!² Я, будучи в здравом уме, хотя уже слабый телом, осознавая, что очень скоро, возможно еще до захода солнца, я предстану перед Творцом, уповая на его бесконечное милосердие, обязан открыть одну страшную тайну, случайно ставшую моей судьбой. Итак, в то время, когда я был судовым врачом, а корабль наш пристал к некоему неизвестному и не обозначенному на картах острову, команда наткнулась на чудовищно искалеченного и умирающего молодого человека, который, исповедуясь передо мной в час смерти, умолял чтобы я хорошо запомнил эти его слова: «Меня зовут Ганс Семберк фон Рейхенбах и, поскольку я доверился сатане и дал ему себя обольстить в тот момент, когда, столкнувшись с некой тайной, решил в нее погрузиться, дабы удовлетворить праздное любопытство, то сейчас, умирая, я должен выплатить долг, взятый пращуром моим Станиславом. Долг, взятый у Зловещей силы, которая преследует наш род. Долг, который должен быть выплачен, если не Станиславом, то его потомками в седьмом поколении. А поскольку я отношусь к этому седьмому поколению, на мне исполнится Заклятие. От покойного дяди моего, Себастьяна, я узнал о существовании неких семейных родовых бумаг, скрывающих эту зловещую тайну нашего рода, а возможно, также и указание, как из дьявольских сетей выпутаться. К сожалению, нечистый дух бумаги эти от моих глаз скрыл, а меня самого — прости мне этот грех, Господь, что сам не воспротивился этому, — охваченного гордыней, от Бога отвратил и подтолкнул к погибели. Перед лицом смерти умоляю тебя, отец, чтобы ты как последнее лицо, которое на этом свете вижу, поклялся мне эти таинственные родовые документы Семберков найти. Пусть будут они тобой надлежащим образом защищены и ни в какие ненадлежащее руки не попадут, поскольку я опасаюсь, что они несут в себе грозное и опасное знание, которое никогда на свет выйти не должно. Потому обещай мне, что ты приложишь все старания и в монастырь в городе N отправишься. Там ты еще раз тщательно обыщешь келью моего дяди отца Себастьяна. А когда эти бумаги найдешь и ознакомишься с ними, поступишь таким образом, какой по совести своей признаешь самым надлежащим: либо передашь их в тайные церковные архивы как память и как предостережение для будущих поколений, либо уничтожишь, если сочтешь, что ни под каким предлогом, даже в архиве, они не должны сохраниться... Правда, я лично тайник этот после смерти дяди осматривал и нашел его пустым. Сейчас же, после всего, что я испытал, я полагаю, что, скорее всего, взгляд мой был тогда дьявольским наваждением отведен, или же я просто не заметил того, что тайник скрывал». Он произнес эти слова и стал ждать, что я пообещаю ему исполнить его просьбу. Когда же я подобное обещание дал, он спокойно отдал душу Богу. Однако поскольку мне не дано было исполнить волю умиравшего, по причинам, от меня независящим, ибо воля Господа была иной, я умоляю тебя, Мейнхард фон Абенберг, чтобы ты вместо меня исполнил то, о чем меня умирающий просил, чтобы я сам мог спокойно закрыть глаза и предстать перед Божьим судом, своими лишь отягощенный грехами. Подписано собственноручно: отец Иосиф OFM Ref³».

Прочитав этот текст, я подумал о присутствии чей-то высшей воли. Очевидно, кто-то или что-то так направляло всех, чтобы ни отец Иосиф, ни отец Мейнхард фон Абенсберг не могли исполнить просьбу умирающего Ганса Семберка... Но почему? Почему? Вдруг ясная, быстрая мысль промелькнула в моей голове: уж не затем ли, чтобы все эти документы попали в мои руки?... И вот они у меня... Лежат передо мной... И что мне следует делать? Изучать их дальше, или же сжечь, как того хотел Ганс?

Ганс Семберк ... Я вздрогнул ... Но ведь бумаги эти не касаются моего рода... А значит... Значит, со мной ничего не случится, если я просмотрю их до конца... Тогда я взял в руку следующую листок... Это был кусочек, оторванный от большого листа толстой бумаги, вроде той, которая производилась в конце XVI или в начале XVII века. На нем было написано всего несколько слов: ты что читаешь это предостережение... Остального текста не было, он был оторван.

И хотя эти слова еще больше разогрели мое любопытство, у меня не было уже сил дальше корпеть над документами. К тому же было очень поздно. Я решил, что к просмотру тайных пергаментов я вернусь на следующий день, теперь же отправлюсь спать...

* * *

Я очнулся мгновенно, в полном сознании. Я лежал, вытянувшись на кровати, навзничь, с широко открытыми глазами, обращенными в смолистую темноту, столь густую, что, казалось, ее можно было бы резать ножом. Я никого не видел и не слышал, но явственно ощущал, что я не один. Я осознавал это чье-то присутствие...

Где-то у изголовья я услышал тихий вздох, а затем почувствовал, как тонкие пальцы массируют мне лицо. до меня долетел этот беспокоящий, экзотический запах Аны... Я ощущал, как она ложится рядом со мной... А потом началась эта неизвестная мне доселе мистерия распутства и хаоса, которую прежде мне не довелось познать. Этот опыт сладострастия был несравним с тем, что я прежде испытывал с Розалькой... С невероятной, безумной скоростью я погружался в вихрь взрывающихся искрами звезд, огней и огоньков, лишенных какой-либо упорядоченности, очередности, какого-либо смысла... Не знаю, как долго это длилось, как долго окутывали меня сотни и тысячи рук Аны — мне казалось, что у нее их столько, как сотни и тысячи ее влажных и мягких губ осыпали меня поцелуями... Едва я начал это испытывать, как меня охватило удивление и небывалая робость, почти страх, но я быстро почувствовал вкус в том, что происходило, и осознанно отдался этой стихии, находя в ней удовольствие...

Не знаю, сколько это длилось, потому что несколько раз я погружался в пучину беспамятства, в черную бездну, полную дрожащих призраков, шепота, сдавлены вздохов и стонов, переполненных вместе с тем болью... Однако я не задумывался над тем, что происходит, я безвольно отдался стремительному потоку, несущему меня... Куда?... Вот именно... Куда?... Этот тревожный вопрос в итоге приобрел для меня смысл и зазвенел в мозгу. Чем более настойчиво звучал он в моей голове, тем интенсивнее становилась оргия и всё меньше шансов было у меня сосредоточиться и задуматься над происходящим... Тогда в очередной раз я поддался, и мучительный натиск железного кулака, то и дело давивший мне на саму душу, сначала ослаб, а потом и вовсе уступил.

Когда небо начало сереть на востоке, всё закончилось так же внезапно, как и началось. Ана, уходя, положила мне ладонь на лоб и молча смотрела на меня, а я лежал как парализованный. Потом бесшумно она выскользнула из моей комнаты, очень тихо, стараясь, чтобы не скрипнула закрывающаяся дверь, ведущая в коридор...

* * *

Когда наступил рассвет и стало заметно светлее, я умылся, оделся и отправился на завтрак. Ана хлопотала по дому, как ни в чем не бывало. Она даже не смутилась, увидев меня, даже не покраснела, даже не стрельнула заговорщицки глазками... В конце концов я начал сомневаться в реальности того, что со мной произошло и что до сей поры повергало меня в трепет. Внезапно я заметил какую-то тень, будто бы склеенную с тенью Аны, которая, хотя это казалось невозможным, будто бы смотрела на меня. Явно сладострастный шепот, обещающие мне наслаждение во все предстоящие ночи... Я машинально прикрыл глаза и почувствовал, как вдоль позвоночника бежит леденящая струйка страха... Страха, перерождающегося в ужас... Я уже собрался сорваться с места, выбежать из дома на мороз и там успокоиться, но в этот самый момент Ана, скромно опустив глаза, поставила передо мной тарелку с горячей, вкусно пахнущий яичницей и корзинку с хлебом и маслом. Пододвинув же кувшинчик с кофе, она, как бы мимоходом, своей ладонью коснулась моей руки... И я откинулся на стул...

* * *

День прошел, как сновидение, мучительное и тяжелое. В школе мыслями я блуждал, возвращаясь то к Ане, то к документам Семберков... С облегчением я вздохнул, услышав в коридоре звонок, возвещавший об окончании последнего урока. Быстро, как только мог, я собрал свои вещи, накинул пальто на плечи, натянул шапку на голову и почти бегом устремился к двери, ведущей во двор. За порогом я едва не столкнулся с православным учителем богословия отцом Иваном Игнатьевичем Филотовичем.

— Слава Иисусу Христу! — поприветствовал он меня Божьим словом. Помедленнее, юноша, помедленнее! Сегодня скользко, смотри, как бы не упасть. Можно разбиться, а то и руку или ногу сломать.

— Простите, батюшка, — буркнул я под нос.

— Что же это такое? Спасителя не славишь? Не почитаешь его? — поп посмотрел на меня удивленно. А у меня как-то язык не поворачивался сказать слова ответа: «Во веки веков слава». Во второй раз я только пробурчал:

— Простите, — и вжав голову в плечи, я промчался мимо, ускорив шаг и время от времени только поглядывая через плечо.

Отец Иоанн повернулся и долго еще смотрел на меня, качая головой то ли с неодобрением, то ли с удивлением. Но меня это не беспокоило, я думал только об одном, как бы поскорее добраться до дома и погрузиться в древние документы...

* * *

После обеда я заперся в своей комнате и, достав из шкафа пергаменты и бумаги, погрузился в чтение. Я изучал их одну за другой, одновременно систематизируя и группируя тематически и хронологически. Вдруг мой взгляд упал на один документ, выступающий уголком из-под других. Он сильно отличался по внешнему виду от остальных, поэтому я переложил его наверх и принялся рассматривать. Это был продолговатый лист дорогой веленевой бумаги с позолоченными краями, исписанный очень аккуратным, четким почерком, похожим на каролингский минускул, при этом какими-то странными, ржавыми чернилами. Сначала я решил, что это обычные ореховые чернила, поблекшие и изменившие свой цвет от времени. Однако когда я присмотрелся поближе, я вдруг понял, что это вовсе не чернила, а... кровь. Засохшая кровь... Документ был составлен на латинском языке. Я положил его рядом со свечой и стал вчитываться. По мере того, как я переводил строчку за строчкой, фразу за фразой, волосы на голове у меня вставали дыбом, а ледяной кулак страха все сильнее давил на сердце... То, что я держал в руках, было письменным обязательством...

Я держал в руках договор с дьяволом составленный высокопарным слогом и подтвержденный торжественным обещанием. Соглашение между сатаной и Семберком, написанное кровью — собственной кровью последнего. В соответствии с этим договором Станислав себя самого и всех своих потомков мужского пола телом и душой отдает дьяволу в собственность вплоть до седьмого колена. Взамен он требует для себя богатства, знаний, вечной молодости и бессмертия... И делает это сознательно и добровольно, без какого-либо принуждения силой или обманом.

В первом порыве я поднес уголок листка к пламени свечи, чтобы его от огня поджечь и потом кинуть в печь. Мне захотелось, чтобы договор сгорел дотла, но в последний момент я убрал руку и задумался. А ведь напрасно это обязательство было составлено и подписано... Из того, что мне было известно, Станислав Семберк состарился и умер, а последний из его рода потомок мужского пола окончил свою жизнь плачевно... Я еще раз внимательно осмотрел столь необычный документ и заметил, что рядом с подписью Станислава стоит продолговатый, скругленный обуглившийся росчерк, как бы след огненного пальца, представлявший собой нечто вроде дьявольской подписи. Дрожь пробежала у меня по спине. С ужасом я отбросил пергамент от себя и, весь дрожа от страха, долго пытался вернуть себе спокойствие.

* * *

В эту ночь я старался не заснуть, ожидая, что Ана снова меня навестит. И я не ошибся. Как только часы на ратуше пробили полночь, бесшумно открылась дверь, и через миг я почувствовал ее дыхание на моем лице...

А потом мы долго разговаривали...

И я узнал, что старая Майцина прислала ее сюда, чтобы она начала меня вводить в аркан тайного, извечного знания, в мистерию природы, чтобы она указала мне дорогу к невидимым, но вместе с тем реальным сферам бытия, к иным пространствам и древнейшим, первобытным мирам, к необузданным сущностям и силам, для непосвященных грозным и опасным, к существам, тайно обитающим в неведомых измерениях. А если я выдержу, то, когда придет срок, в ночь, когда весна отступает, а лето начинает сходить на Землю с небесных просторов, когда костры пылают по урочищам, дано мне будет пройти последнее посвящение и до конца постичь тайны...

И с той поры это повторялось каждую ночь. Каждую ночь происходили наши свидания, каждую ночь Ана вливала в меня тайную энергию, благодаря который я не слабел, а набирал силу и мощь. Новые пространства открывались передо мной, новые силы управляли моим сердцем, моими инстинктами и чувствами, новые знания появилась в моем мозгу, знания иные, нежели те, что дают в школе... Это были знания, суть которых даже невозможно определить. И пробудилось во мне иное видение — видение, благодаря которому мне становились понятны человеческие чувства и помыслы, а вещи и дела преставали в подлинной своей сущности, а не такими, какими их пытались представить люди...

* * *

Мое изучение документов Семберков постепенно близилось к концу. Не раз меня подмывало делать это не систематически, по порядку, а попробовать найти в ворохе пожелтевших пергаментов и бумаг какой-нибудь документ, сравнимый с тем, что привел меня в трепет. Однако ни один из оставшихся документов не имел такого же веса и значения, что и найденный мной договор. Родословные оказались не слишком интересными. Я даже начал подозревать, что в этой коллекции что-то отсутствовало, что не всё лежало в сумке монаха... Наконец пришло время, когда я взял в руки предпоследний документ. Это был пожелтевший лист в формате ин-фолио с сильно неровными краями, изготовленный из исключительно грубой черпанной бумаги, на которой были начертаны всего несколько непонятных слов, как будто кто-то расписывал свежезаостренное перо. Ничего другого там больше не было. Я уже собрался отложить его в сторону и перейти к последнему документу, когда присмотрелся к листку еще раз. На первый взгляд, это был вроде бы обычный старый лист, сложенной пополам, однако что-то в нем было не так... Я приблизил его к свече и начал внимательно осматривать. И вдруг я осознал, чем он отличается от остальных документов, написанных на такой бумаге. Он был слишком толстым. Столь толстой бумаги просто не делали. Этот же был каким-то из ряда вон выходящим... Хотя... Я еще более внимательно присмотрелся к листку, к его неровным краям... и вдруг заметил их небольшое расслоение. Я подцепил бумажный слой ногтем, а затем иглой и понял, что... лист был склеен из двух более тонких, идеально подходящих друг к другу бумажных листов! По-видимому, я был первым человеком, который это открыл!

Сердце от волнения сильно забилось, когда между двух разделенных слоев я обнаружил листок необычайно тонкой бумаги, напоминавший по своему виду библейскую⁴... Это этот тоненький листок, отмеченный каким-то древним водным знаком, был плотно исписан по-немецки мелким и не слишком разборчивым почерком. Я вздохнул, понимая сколько работы меня ждет. Я окинул его беглым взглядом, надеясь выцепить какие-нибудь важные и значимые сведения, и в дебрях немецких слов взгляд мой выхватил контрастирующее с остальным содержимым имя Розалька. Это пробудило во мне огромное любопытство, я склонился над бумагой и начал ее расшифровывать, одновременно записывая польский перевод в тетрадь, предназначенную для заметок.

По мере перевода с каждой очередной фразой мое волнение только усиливалось. Документ содержал невероятные, практически сенсационные сведения! Шло время, проходили часы. На смену сумеркам пришла глухая ночь, тишину которой время от времени прерывал отдаленный собачий лай. После завершения перевода, я пребывал в состоянии полнейшего шока. Благодаря тому, что я прочел, всё то, что со мной происходило в последнее время и что я не мог никак объяснить, получило новое измерение и новый смысл... Внезапное озарение помогло мне понять всё! Я сидел неподвижно и тупо смотрел на ряды букв, которыми я заполнил разложенную на столе тетрадь... В один миг вся моя жизнь перевернулась с ног на голову... Я уже не был тем, кем прежде себе казался. С ровно записанных моей рукой строчек буквально кричали слова, что анонимный писарь некогда по-немецки начертал на лежащей передо мной бумаге, залитой воском с догорающей свечи.

«В лето Господне 1704, вечерней порой, в мрачный и дождливый ноябрьский день в родовое поместье Антония Шлопановского и его жены Жизель из дома де Витте, расположенное в 7 верстах от Сандомира, прибыла безмерно уставшая урожденная Ефросинья Хшонстовская с подопечной своей, 15 лет от роду, по имени Розалька. Фамилию девушки она утаила, сообщив, что та является сиротой без каких-либо средств, способных обеспечить ей содержание. Сообщила она также, что ищет для девушки убежище и крышу над головой, где та могла бы оставаться в безопасности вплоть до родов, ибо находится на сносях. Несмотря на расспросы и нажим, Хшонстовская не выдала всё же, кем является эта Розалька и кто ее беременной сделал. Она утверждала, что раскрытие тайны личности девушки и фамилии отца ребенка, которого она должна родить, грозило бы смертью им обеим. Она заверила только, что девушка происходит из благородного рода, а беременной стала вследствие отвратительного преступления, совершенного против ее невинности, за что она сама ответственности не несет и в грехе никакого сознательного и добровольного участия не принимала.

Тогда господа Шлопановские оказали прибывшим убежище на ночь, а вопрос о дальнейшем пребывании беглянок в их доме должны были решить позже, тщательно всё взвесив и обдумав. Как лицо доверенное и допущенные к самым сокровенным тайнам четы Шлопановских, я вместе с ними провел всю ночь, до первых петухов. Мы втроем долго размышляли, что дальше делать и не воспользоваться ли подвернувшийся оказией. Дело в том, что госпожа Жизель была бесплодной, и господа уже давно утратили надежду на потомство. Теперь же обстоятельства складывались так, что они могли бы и несчастной девушке помочь, и сами для себя значительную выгоду получить, если бы Розалька родила и ребенка господам Шлопановским отдала.

На утро следующего дня господин Антоний со строгим выражением лица еще раз выслушал обеих женщин, прибывших вечером, пытаясь узнать больше, однако в этом не преуспел. Наконец он прямо спросил, что они намерены делать, после разрешения от бремени и рождения ребенка. Подопечная ответила на это, что попробует найти ему какой-нибудь дом, какую-нибудь крышу над головой или в приюте, или в монастыре, потому что Розалька воспитывать дитя и не хочет, и не может. А потом они с няней отправятся в Гданьск и оттуда попробуют добраться кораблем до Англии или до Нидерландов, а потом и в Новый свет, где, возможно, злоба могущественного преследователя их не настигнет.

Пан Антоний, услышав эти слова, сделал женщинам иное предложение. Заключалось оно в следующем: если женщины согласятся и присягнут на кровь Спасителя и на спасение своих душ, то он вместе с супругой представит родившегося ребенка как своего, и никто никогда не узнает, что матерью его является кто-то другой, а не пани Жизель. Супруги ребенку дадут свое славное родовое имя, герб, воспитание, образование и имущество, которые он унаследует после их смерти.

Няня охотно и с великой радостью поклялась в том, что согласна с предложением, и к такой же клятве склонила девушку. Затем им обеим выделили комнатку в отдаленном и пустом крыле усадьбы, куда доступ имела только старая служанка, француженка, в прошлом няня госпожи Шлопановской. Сама же пани Жизель стала всем говорить, что по Божьей милости понесла и что находится в благословенном положении, и симулировала это так успешно, подкладывая подушечку из гусиных перьев себе под платье, что всех вокруг обманула. Когда же Розалька произвела на свет ребенка мужского пола, пани Жизель сделала вид, что у нее были роды, и сына она представила как своего. При крещении ребенку было дано имя Богумил. Розалька тайно кормила его грудью, вплоть до 14 месяца жизни. Потом же господа Шлопановские сказали Розальке, что если такова будет ее воля, то она может их поместье оставить и отправиться, куда захочет. Но если же она пожелает у них остаться, то пусть знает, что сможет здесь и до смерти жить, и принимать ее будут как члена семьи. При одном только условии, чтобы она никогда ни словом, ни жестом не обмолвилась, что это она, а не пани Жизель является матерью Богумила.

Девушка долго колебалась. Однако ее няня, Ефросиния Хшонстовская, стала сильно ее уговаривать, ради собственной безопасности, не только усадьбу Шлопановских, но и страну покинуть. Ведь здесь их кто-нибудь может узнать и донести преследователю о их месте пребывания. Однако Провидение, по-видимому, решило иначе. Случилось так, что в один прекрасный день няню вне дома застала сильнейшая гроза, и она промокла до нитки. По этой причине она заболела, у нее началась скоротечная чахотка, и так она в короткое время угасла.

Перед смертью, однако, госпожа Хшонстовская, оказав моей персоне большое доверие, призвала меня к своему ложу и выдала страшную тайну, что Розалька, ее подопечная, — это дочь Станислава Семберка из Кшикоса, и что по вине собственного отца она стала беременной. Маленький Богумил Шлопановский, таким образом, в действительности является Семберком. Умирающая взяла с меня клятву, что, когда она уйдет, я немедленно тайно уведомлю мать Розальки о судьбе ее дочери и внука. Именно это я намерен сделать настоящим письмом, ибо человеческая память может подвести и что-то важное впоследствии упустить. Письмо же это я вручу заинтересованной особе при ближайшей возможной оказии».

На этом таинственный рассказ заканчивался. К сожалению, на месте подписи стояла внушительная клякса, да еще пальцем какой-то сажей или иными чернилами размазанная. В раздумьях я отложил записку в сторону и машинально взял в руку последний документ Семберков. Это была небольшая страничка в четвертую часть листа, на которой было немного текста. На самом верху были написаны несколько строк по-немецки:

«На собранные здесь документы я наткнулся в библиотеке отца моего Вольфганга, в руки которого они попали во время одной из его поездок в Польшу. В своем странном манускрипте он сообщает, что наткнулся на них в библиотеке старой усадьбы в Тшикосах, где они были спрятаны за деревянной панелью. Станислаус фон Семберк».

Чуть ниже была вторая, хотя и довольно хаотичная заметка, на сей раз написанная по-латински: «Сегодня вечером, после ранее состоявшегося разговора с Гансом, моим племянником, после смерти отца навестившим меня в монастыре, после глубоких размышлений и раздумий, правильно ли я поступаю, я принял окончательное решение документов ему не показывать и тайный манускрипт предка нашего Вольфганга уничтожить. Также и расследование нашей родовой тайны братом моим, покойным Станиславом я уничтожил, спалив в огне. Я решил также незамедлительно, в присутствии Ганса и вместе с ним, как только он вновь у меня в монастыре появится, совершить экзорцизм и ритуал проклятия, что пало на род вследствие грехов предка, занимавшегося магией, чародейством и продавшего душу сатане, а во время обряда договор с дьяволом сжечь, а до этого времени документ сей вместе с менее значимыми родовыми бумагами в безопасном тайнике его спрятать. Гансу предстоит от клятв и договоров, заключенных предком, отречься и отменить их. Отдаться милости Господа нашего Христа и лишь его одного своим Господом признать. Боже, храни нас! Отец Себастьян фон Семберк».

Наконец, в самом низу листа я прочел еще одну приписку, по-немецки: «Отец Себастьян ритуал не совершил, так как не успел. Когда на следующий день Ганс вновь посетил монастырь, отец Себастьян уже умер, а сам он не сумел найти спрятанные документы. Отец Мейнхард фон Абенсберг». Прочитав это последнее предложение, я подумал, что Семберки по немецкой линии не имели понятия, что есть еще одна, польская ветвь этого рода — всё еще живущие потомки, также несущие на себе проклятие, хотя и носящие уже другую фамилию... Ведь не через фамилию же проклятие передается, а через кровь...

Голова у меня горела, эмоции разрывали грудь, сердце безумно стучало. Несмотря на позднюю пору, я небрежно оделся и выбежал на мороз, чтобы, кружа по темным улицам города, немного успокоиться... И хотя мне было страшно, я чувствовал себя каким-то особенным. Я был не кем-нибудь, я был избранным...

Перевод с польского М.В. Ковальковой

__________________________________________

1Дословно (лат.).
2Во имя Господа (лат.).
3Ordo Fratrum Minorum Strictioris Observantiae Reformatorum (лат.) — Орден меньших братьев-реформаторов строгого соблюдения устава.
4Специальный сорт тонкой непрозрачной типографской бумаги, на которой в старину печаталась Библия. Применялась с целью уменьшения толщины книги.е

ПОКУПКА:

Tрадиционная книга - Россия

Tрадиционная книга - Amazon

Электронная книга - Польша

Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa

All rights reserved.