ШЕПОТЫ И ТЕНИ (3)

Анджей Юлиуш САРВА

Шепоты и тени (3)

Мейнхард фон Абенсберг

Утро выдалось свежим. Солнце еще довольно низко висело над горизонтом. Как всегда, после утренней литургии в соборе Святого Духа, где я прислуживал священнику, я отправился на небольшую прогулку и стал бесцельно шататься по городу. Обычно я прогуливался в окрестности кафедрального собора и замка, однако на сей раз я направил свои стопы холму Святого Войцеха, именуемому также в народе Четвергом, чью вершину венчает белесо-серая громада собора Святого Иосифа и реформатского монастыря.

Некогда здесь бурлила жизнь. Быстро разносился по округе шлепающий звук францисканских сандалий, когда монахи спешили исполнять своя послушания. Однако после упадка январского восстания и изгнания реформатов из Сандомира монастырь опустел, а сам храм стал исполнять функции погребальной часовни, откуда было ближе, чем от приходского кафедрального собора, до кладбища, расположенного неподалеку.

По другую сторону дороги, вдоль которой с вершины холма, из зарослей кустарника и крапивы, тек небольшой ручеек, несущий кристально чистую воду, торчали обгоревшие почти до земли руины храма Святого Войцеха, настолько древнего, что даже Длугош¹ уже не имел ни малейшего понятия, кто, когда и по чьему заказу его построил. А чуть выше из-за не слишком плотной ограды выступали кресты холерного кладбища.

Я бессмысленно вглядывался в эти развалины и вдруг заметил в зарослях какой-то темный провал, ведущий под разбитый фундамент разрушенного храма. Тогда я подумал, что, возможно, эта дыра образовалась во время последнего ливня, прошедшего над городом, и что, наверно, стоит ее исследовать. Я осторожно приблизился к этому месту, аккуратно раздвигая крапиву, и попробовал заглянуть внутрь, но дыра оказалась слишком маленькой и пропускала под землю не слишком много света. Я решил вернуться сюда позднее, вооружившись фонарем и запасом свечей. Однако коль скоро я заметил эту дыру в земле, ее также мог заметить кто-то другой, поэтому я закидал провал сухими ветками и прошлогодними листьями, валявшимися неподалеку. Я собрался уже уходить, как вдруг услышал позади себя голос, немного хрипловатый, с иностранным, явно немецким акцентом:

— Laudetur Jesus Christus! — Слава Иисусу Христу!

— In saecula saeculorum. Amen! — Во веки веков. Аминь! — ответил я вежливо, одновременно оборачиваясь в сторону, откуда доносился этот голос.

Не скрывая удивления, я увидел перед собой настоящего монаха в коричневой францисканской рясе, который остановился наверняка затем, чтобы спросить дорогу. Но в тот же самый миг, едва увидев мое лицо, он замер, будто чем-то несказанно пораженный, и буквально онемел. Некоторое время мы смотрели так друг на друга, пока наконец монах не обратился ко мне на вполне сносном польском языке:

— Я отец Мейнхард фон Абенсерг. А тебя как звать? — напряженно возвысил он голос, как бы ожидая услышать какую-то определенную фамилию. Когда же представился — Станислав Шлопановский, — он как бы осунулся и не сумел скрыть своего огромного разочарования, отразившегося на его лице.

— Я вижу, отец, вы обознались?

— А да... Нет... нет... то есть... Ты поразительно кое на кого похож. Я подумал, что это кровные узы, возможно... это родство... может быть... Нет, нет... А может, все-таки? У тебя нет каких-нибудь немецких родственников?

— Нет. Кажется, нет. По крайней мере, я ни о чем таком не слышал.

— Но это сходство невероятное. Невероятное. И еще в этом месте.

— Что вы имеете в виду?

Монах некоторое время колебался, продолжать ли этот странный разговор с незнакомцем. Однако мое сходство с кем-то мне неизвестным явно не давало ему покоя. Поэтому он решил поближе со мной познакомиться и рассказать мне о том, что его так встревожило.

— Может быть, это случайность. А может, и нет... Если у  тебя есть немного свободного времени, мой мальчик, то давай сядем где-нибудь в спокойном месте, и я тебе расскажу одну историю. А тебе... тебе... возможно, удастся мне кое в чем помочь, или направить куда-то...

— Сейчас каникулы, отец. Времени у меня море. И я ужасно заинтригован.

И я отвел францисканца за кафедральный собор, самое подходящее и спокойное место на отшибе, где можно отдохнуть в тени старых лип и вязов и где никто не должен был нам помешать. И когда мы удобно уселись на низкой каменной оградке из известняка, окружавшей древний храм и отделявшей его с одной стороны от улицы, а с другой — от старинного сада, и помолчали с минуту, наслаждаясь видом утопающих в зелени сандомирских кварталов, и старинных зданий, покрытых патиной времени, и  сверкающей на солнце голубоватой лентой Вислы, с удовольствием втягивая ноздрями смешанный запах цветущих лип и дикой рукколы, вслушиваясь в бесконечное жужжание роящихся пчел, несущих медовый сбор в улей, монах вздохнул и поначалу довольно нескладно, а затем всё живее и занимательнее стал излагать свою историю.

— Это случилось весной 1864 года. Я был в то время послушником в францисканском монастыре Святого Креста в небольшом испанском приморском городке. В то прохладное утро волна прилива принесла и выкинула на берег чье-то неподвижное тело. Это был старый человек, потерявший сознание, но время от времени приходивший в себя. Ему повезло. На него почти сразу наткнулись какие-то девушки, проходившие по берегу. Они известили наш монастырь, а братья тут же поспешили на помощь и перенесли пострадавшего в лазарет. Здесь его осторожно положили в мягкую постель. Несчастный приоткрыл глаза и, едва увидел меня, склонившегося над ним, вздохнул с явным облегчением:

— Слава Богу, слава Богу.

— Не бойся. Ты уже в безопасности. Я позабочусь о тебе. Назови свое имя, кто ты?

Он с трудом успел прошептать:

— Я священник... и лекарь... Зовут меня... Иосиф...

Он замолчал и потерял сознание.

Юная девушка, лет шестнадцати, одна из тех, что сообщили нам о пострадавшем, с беспокойством взглянула на монаха:

— Отец, он будет жить?

— Он сильно изранен... но будет.

Это продолжалось довольно долго. Прошло несколько недель, прежде чем отец Иосиф пришел в себя настолько, что смог самостоятельно подняться с постели и начал вести беседы с братьями. Правда, до конца он так никогда ни перед кем и не открылся. После долгой, длившейся не один час исповеди у отца настоятеля он получил согласие поселиться в монастыре. И хотя он надел францисканскую рясу, но таким же, как все мы, монахом не был. Можно сказать, что он не стал одним из нас, а остался лишь резидентом².

Жил он тихо, на отшибе, сторонясь других людей. Лишь только заря занималась на востоке, он первый проводил литургию, а потом физически работал на пределе сил в огороде или в хозяйственных постройках, в этом тяжком труде стремясь забыть то, что сильно тревожило его душу, и молился. Беспрерывно молился. Что бы он ни делал, было видно, как почти беспрестанно с его уст слетают слова, обращенные к Богу. И постился всё время. Порой он вообще ничего не ел в течение многих дней подряд, а если и брал что-нибудь в рот, то лишь пару кусочков сухого хлеба, запивая простой водой. Иногда, только по случаю важных праздников и по прямому распоряжению настоятеля, он проглатывал немного вареных овощей, приправленных оливковым маслом, и выпивал пару глотков вина.

Братья пытались расспрашивать о его прежней жизни, но отец Иосиф отделывался присказками. Удалось нам узнать о нем совсем немного: только то, что некогда он был монахом в одном из немецких монастырей, а затем, скинув реформатскую рясу, нанялся на корабль, где исполнял обязанности судового доктора, и  что, упав в море, он чудесным образом спасся из пасти акулы, а теперь, вымолив у монастырского начальства согласие на возвращение к монашескому состоянию, желает остаток своих дней провести в покаянии, ибо, живя в миру, он принял на свою совесть неслыханные грехи.

Проходили зимы и вёсны, проходили годы. Я принял монашеский постриг. Жизнь в монастыре протекала однообразно. Прежде мне казалось, что я буду пребывать в неустанной эйфории, однако со временем я погряз в рутине. Хотя я был благодарен Господу Богу за то, что могу ему служить в францисканской рясе, но все же ряса эта мне изрядно надоела.

Потому иногда на молитве я несмело шептал свою просьбу Творцу, чтобы он дал мне какое-то специальное задание для исполнения, дабы я духовно не угас. И Господь услышал меня.

Как-то раз осенью после вечерней молитвы вызвал меня на разговор отец настоятель и сказал:

— Послушай, Мейнхард, отец Иосиф, кажется, скоро отойдет в мир иной. И если вчера еще он, по своему обыкновению, упорствовал, сегодня организм его взбунтовался и отказался его слушаться. С утра, едва окончив мессу, он отправился в свое келью и лежит в ней почти бездыханный. Сходи туда и присмотри за ним. Будь деликатным, не навязывайся, но и не позволяй ему выпроводить тебя за дверь. Я понимаю, возможно, это не самое приятное задание, но я не хочу, чтобы этот человек последние дни своей жизни провел в одиночестве.

— Хорошо, отец, я сделаю, как ты велишь.

Когда я вошел в келью старца, он приподнялся немного на локте, посмотрел мне глубоко в глаза и, кивнув головой, со смирением произнес:

— Слава Богу, что я вижу тебя, юноша. Слава Богу.

— Что же тут такого, отец? Я слышал, ты собрался соединиться с Творцом. Если это так, то я выслушаю твою исповедь.

— Нет-нет. На рассвете меня уже исповедовал отец настоятель. Миррой помазал и причастил. Потому не в этом суть. У меня есть одно важное нерешенное дело, которое я некогда обещал довести до конца. Я уже не успеваю, но ты бы успел. Если бы ты взялся за эту задачу, то, исполнив просьбу умирающего и успокоив его совесть, помог бы ему с меньшим страхом предстать пред Божьим судом.

— А в чем дело? И почему я?

— Почему ты? Ты немец, к тому же рожденный и воспитанный в Польше, в Кракове. Тебе будет легче. Почему ты? Я молил Господа, чтобы Он, коли на то будет Его воля, позволил мне сдержать данное некогда слово. И ради этого слова я молил Бога, чтоб, прежде чем я навеки закрою глаза, он прислал мне человека, которому я смог бы доверить страшную тайну, чтобы затем попросить его о помощи. И он послал тебя.

Старец откинулся на изголовье, прикрыл глаза и замолк на долгое время. Когда я уже начал беспокоиться, не стало ли ему хуже, он, не поднимая век, начал свой длинный, любопытный и порой бросающий в дрожь рассказ о старом немецко-польском дворянском роде, который века тому назад, по вине своего родоначальника, вступил в сговор со злыми силами и навлек на себя и на всех своих потомков до седьмого колена несчастье. И под конец он сказал:

— Я знаю обо всем этом, потому что я провожал в последний путь, кажется, последнего представителя этого рода. И тот взял с  меня клятву, что если я буду жив и обстоятельства позволят, то я доберусь до некоторых бумаг. Этими документами располагали его отец и дядя, но сам он их видел мельком и в руках не держал, потому что со смертью дяди они таинственным образом исчезли из тайника, о существовании которого дядюшка ему сообщил.

— А что это за род, отец Иосиф?

Он отвечал:

— Поклянись муками Господними, что исполнишь мою просьбу и отправишься в один из немецких реформатских монастырей и там найдешь пропавшие документы, а остальное я тебе расскажу. В противном случае ты уже больше ничего не услышишь.

То, что я успел услышать, настолько сильно возбудило мое воображение, чтобы я не смог старику отказать. Поэтому я энергично закивал головой и сказал:

— Если только монастырские власти не будут ничего иметь против, я клянусь, что отправлюсь в Германию и, покуда мне хватит сил, буду продолжать поиски, пока не доведу дело до конца.

И тогда умирающий собрат подробно рассказал мне историю рода Семберков. Это был настолько длинный рассказ, что у меня голова закружилась от обилия информации. Он поведал мне о сделке с дьяволом, побеге, проклятье и пропавших документах. Завершая свое повествование, монах добавил:

— Я же, но это уже не относится к данной истории, оказался на морской отмели, и хотя смерть заглянула мне в глаза в облике хищной акулы, Господь решил, что мне еще следует пожить, поскольку у меня осталась миссия, которую надлежит исполнить. Потому Он привел меня в этот монастырь. Тебя же Господь поставил на мой путь в качестве наследника тайны. Тебе предстоит завершить то, чего мне не было суждено исполнить, и не моя в том была вина.

Отец Иосиф умер к вечеру. А я остался с обетом, с клятвой, не будучи при этом уверенным, что мне удастся ее исполнить, поскольку, будучи монахом, я не мог ничего предпринять без согласия монастырского начальства.

И Господь всё предусмотрел, хотя я сам, по известным причинам, об этом и не просил. Спустя всего несколько месяцев после смерти отца Иосифа я был направлен в монастырь в город N. Услышав об этом, я утвердился в мысли, что это перст Божий, ведь ничего подобного не могло свершиться случайно. А уверенность мою укрепил тот факт, что после прибытия в монастырь в городе N меня отправили жить в пустовавшую многие годы келью, последним обитателям которой был... отец Себастьян фон Семберк. А это и был тот самый дядюшка Ганса, которого отец Иосиф исповедовал и родовую тайну которого он доверил мне.

Наверное, нет нужды долго описывать, с каким нетерпением я ожидал ночи, когда я наконец останусь один, скрывшись от посторонних глаз. Остаток дня длился немилосердно долго. Я был очень рассеянным. Плохо помню, с кем и о чем, кроме отца настоятеля, я в тот день разговаривал. Я не мог сосредоточиться ни на молитвах, ни на скромной вечере. Полностью погруженный в свои мысли, я невнятно отвечал на вопросы братьев.

Наверняка меня приняли за молчуна и человека мало симпатичного. Но в то время я не печалился об этом, с большим нетерпением ожидая, когда стемнеет и я останусь один в старинной келье отца Себастьяна. И вот наконец монастырские коридоры погрузились в густой мрак. Постепенно стихло всё движение. Уже не слышно было шлепанья монашеских сандалий по каменному полу. Со скрипом закрылись последние двери, и наступила тишина. Сердце безумно стучало у меня в груди. Я подождал еще несколько минут, прислушиваясь не приближается ли кто-то к моим дверям, и только потом после чего снял пылающий огарок свечи с полочки над молитвенной скамьей и на коленях начал внимательно рассматривать каменные плиты пола. Однако ничего особенного не привлекло моего внимания. Тогда я встал на четвереньки и стал обследовать всю келью по периметру, увлеченно простукивая плиты в надежде услышать глухой отзвук, означающий, что снизу находится пустая ниша.

Я не ошибся, между нарами и лавкой, на которой стояла глиняная миска и кувшин с водой, я наткнулся на эту плиту. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Я с трудом перехватил дыхание. Волнение достигло предела. Я попытался подцепить камень пальцами, но у меня ничего не вышло. Я беспокойно огляделся по сторонам и с чувством облегчения обнаружил в углу старую железную дужку от ведра, прислоненную к стене. Мне стоило немалых трудов и усилий распрямить ее в руках, после чего самый острый конец проволоки я подсунул под угол плиты. Я налег на импровизированный рычаг и в тот же миг услышал скрежет. Плита, будто вытолкнутая неким пружинным механизмом, отскочила в сторону, открывая черную нишу.

Я посветил внутрь, но ничего не обнаружил. Тогда я просунул туда руку и тщательно все ощупал. Тайник был пуст. Я почувствовал себя обманутым и полностью разочарованным. Все мои волнения и ожидания лопнули, как мыльный пузырь, но в ту же самую минуту в памяти всплыли слова умирающего, повторившего предсмертные слова Ганса Семберка: «Правда, после смерти дядюшки я лично осматривал тайник и нашел его пустым. Однако теперь, после всего, что я узнал, я полагаю, что взгляд мой затуманило дьявольское наваждение, и я не заметил того, что этот тайник скрывал».

Тогда я присел рядом с нишей в полу, подперев ладонью подбородок, и стал размышлять, что делать дальше. Правда, ничего умного мне в голову не приходило. Тогда я еще раз посветил внутрь, но опять же там ничего не нашел. Пустой каменный тайник. Я начал его ощупывать, пытаясь найти какое-то углубление или щель. Тщетно. Наконец, разочарованный и отчаявшийся, я со всей силы ударил кулаком о дно. Тогда одна из прямоугольных каменных плит, составлявших левую стенку тайника, бесшумно отодвинулась, открывая моим глазам другую, более глубокую нишу, в которой обнаружился внушительных размеров сверток. Я  посветил в эту сторону, приподняв огарок немного вверх, и дрожащей рукой вынул толстый пакет документов, завернутый в прямоугольный льняной лоскут и перевязанный ремнем.

Я поднялся с колен и положил сверток на кровать. К стулу, стоящему рядом, я прилепил почти уже догоревшую свечу и трясущимися руками развязал ремень. А через минуту я уже мог перебирать пальцами отдельные документы, написанные на пергаменте, на веленевой или на простой бумаге. Каждый листок был плотно исписан: по-латински, по-немецки или по-польски. И вдруг из пачки выпал, брякнув о пол, какой-то небольшой предмет. Я поднял его осторожно и поднес к глазам. На овальном медальоне слоновой кости был искусно нарисован портрет мужчины во цвете лет. На меня смотрел человек с легкой улыбкой на устах, имевшей в себе нечто богохульное. Его слегка прищуренные глаза с иронией и уверенностью в себе глядели куда-то вдаль. В них ощущалось, и художник ухватил это превосходно, некое безумие. Безумие, которое не остановилось бы ни перед чем, ни перед какой мерзостью.

Я вздрогнул, увидев этот портрет, и непроизвольно перекрестился. И в тот же миг огонек на фитильке в последний раз выстрелил вверх и угас, уменьшившись до малюсенького золотисто-голубого дрожащего пятнышка. Я быстро переложил портрет и  бумаги на стол, отодвинул их как можно дальше от кровати и, скинув рясу, мгновенно залез под кусачий шерстяной плед. И  в  этот самый момент затухающий огонек окончательно погас. Фитилек, раскаленный докрасна, еще несколько секунд испускал вьющийся голубоватый дымок, после чего воцарился полный мрак.

Лежа, я смотрел в темноту. Ошеломленный невероятным открытием, я был так взволнован, что понял: в эту ночь мне будет трудно уснуть...

На следующий день я не мог дождаться окончания утренних молитв, трапезы, разговоров с братьями, порученной мне работы... Я с нетерпением ожидал момента, когда снова останусь один и смогу хотя бы кинуть взгляд на найденные в тайнике загадочные документы. Но как же медленно тянулось время. Когда же у меня наконец появилась возможность вернуться в келью, я жадно набросился на таинственные записки и погрузился в чтение. Я читал страницу за страницей, пока свеча не сгорела дотла. То, что я узнал, повергло меня в шок и одновременно невероятно разогрело мое любопытство. Я решил, что не сразу исполню желание умирающего отца Иосифа, не сразу передам эти опасные древние документы в тайные церковные архивы и тем более не уничтожу их. Я решил, что должен, забрав их с собой, отправиться Сандомир и там сопоставить некоторые загадочные сведения с тем, что увижу на месте. Ведь не будучи знакомым с городом и не зная его плана, расположения некоторых зданий, я не всё смогу понять из этих записок. И вот я приехал, как видишь.

* * *

Монах прервал свой рассказ. Часы на кафедральной колокольне пробили полдень. Монах поднялся и сказал:

— О, я заболтался. Однако время прошло, а я так и не нашел себе никакого жилища. Наших братьев уже нет в Сандомире. Других орденов тоже. Надо, наверное, воспользоваться гостиницей.

Я был разочарован, что монах прервал свое повествование в самом интересном месте, и всё шло к тому, что мы сейчас расстанемся, а я не смогу услышать его завершения. И тут одна счастливая мысль пришла мне в голову.

— Отец, — воскликнул я воодушевленно. — А зачем вам искать гостиницу? Я приглашаю вас в наш дом. Обещаю, что мама обрадуется.

Он посмотрел на меня с интересом, и было видно, что идея эта пришлась ему по душе, ведь это и дешевле, и удобнее, а домашняя еда будет определенно лучше. Он кивнул головой в знак согласия, и мы направились в сторону Подолья. По дороге мы заглянули в нашу лавочку. Я не ошибся. Мама, увидев монаха и узнав, что я пригласил его под нашу крышу, была на седьмом небе от счастья. Она раньше, чем обычно, она закрыла лавку, и  мы вернулись домой. Она приготовила превосходный, почти праздничный ужин. И несмотря на свою обычную склонность к экономии, в этот раз в расточительности она превзошла саму себя. Как же! Такой редкий гость!

А после ужина за рюмочкой вишневой домашней наливки мы болтали о самых разнообразных вещах. Отец Мейнхард оказался светским человеком, который, прежде чем уйти в монастырь, пережил не одно приключение. Поэтому мы слушали его, затаив дыхание. Только об одном он сейчас умалчивал — о причине пребывания в Сандомире и о семье Семберков. И хотя я несколько раз пытался направить разговор в это русло, он делал вид, что не замечает этого.

Было уже поздно. Мы все чувствовали себя уставшими, и мать, поблагодарив за столь мило проведенный вечер, предложила нам отправиться спать. И тут встал вопрос, где уложить гостя. Изначально я предлагал ему свою комнату, и он уже успел отнести туда свой саквояж и небольшую парчовую сумку, перевязанную ремнем. Однако в итоге мама решила, что ему удобнее будет в небольшой гостевой комнате в задней части дома.

И когда уже каждый оказался в своей постели, я заметил, что монах забрал с собой саквояж, но позабыл о дорожной сумке. Было уже слишком поздно, чтобы ее относить, поэтому я подумал, что ничего не случится, если отдам сумку утром. А помимо всего прочего, события, произошедшие в течение дня, настолько меня утомили, что, едва я приложил голову к подушке, меня тут же охватил сон.

Я не знаю, как долго я спал. Разбудил меня громкий и резкий стук в дверь. Я вскочил с кровати, подумав, что случился пожар. Нервно трясущимися руками я натянул поверх ночной рубашки брюки, после чего босиком выбежал в прихожую, где уже была мать. Из-за дверей доносился голос:

— Открывайте! Быстрее, быстрее!

Мама немедленно открыла входную дверь. На пороге стояли два русских жандарма. Один из них решительным движением отстранил маму, вошел в прихожую и спросил громким голосом:

— Где монах, где шпион?

— Какой еще шпион? Вы что? — мать пыталась возражать, но жандармы ее совсем не слушали. Они методично осматривали помещения в поисках нашего гостя. Когда они добрались до гостевой комнаты и с грохотом открыли дверь, францисканец уже стоял одетый в монашескую рясу, готовый к визиту стражей порядка. Однако они не собирались вести с ним никаких разговоров. Тогда один из жандармов просто схватил его за шиворот, а  второй поднял с пола стоящий рядом с расстеленной кроватью саквояж. И монаха вывели за дверь.

— А с вами мы еще поговорим, — сурово крикнул один из жандармов в нашу сторону, одновременно грозя поднятым указательным пальцем.

Мы онемевшие стояли в открытых дверях, не понимая, что случилось, почему арестовали монаха. Спросить об этом жандармов мы не решались. Наконец мама закрыла входную дверь. Я отправился в свою комнату и зажег там свечу. И тут я заметил, что часть багажа нашего гостя, та самая небольшая парчовая сумка, осталась. В первую минуту мне захотелось побежать за жандармами, чтобы отдать ее монаху, но я вовремя остановился. Я подумал, что в такой маленькой сумке наверняка лежит только какая-то смена гардероба, а более ценные вещи, деньги и, без сомнения, те самые таинственные документы, о которых он мне рассказывал, должны были находиться в саквояже, который забрали жандармы. Из-за этого я очень расстроился, подумав, как плохо, что такие ценные и древние записки попали в ненадлежащее руки, особенно в руки москалей.

* * *

А в ту ночь ни я, ни мама уже не уснули. Мы переживали за судьбу нашего гостя и опасались неприятного разговора с жандармами, а может даже и допроса, который неизбежно нас ждал.

На следующий день в городе все только и говорили о ночных событиях, случившихся в нашем доме, однако со стороны жандармерии никаких неприятностей не последовало. После рутинного допроса, на котором мы с мамой рассказали, как познакомились с немецким монахом и пригласили его к себе домой на ночлег, нас отпустили и больше не тревожили по данному делу. Монаха же отвезли в Радом, и больше о нем ничего не было слышно.

Доказаны ли были обвинения монаха в шпионской деятельности, судили ли его за это, и тем более, вынесли ли ему какой-то приговор, мы узнали нескоро.

Однако я не мог забыть об отце Майнхарде. Его бедная дорожная сумка, лежавшая на дне шкафа в моей комнате, решительно напоминала мне о нем и об истории, рассказанной им в саду за кафедральным собором. Я надеялся, что когда-нибудь он вернется, и тогда я ему ее отдам.

__________________________

1Ян Длугош (1415–1480) — польский историк и дипломат, крупный католический иерарх, автор «Истории Польши» в 12 томах.

2Священнослужитель, живущий на территории прихода, помогающий в службе, но не исполняющий обязанностей викария.

Перевод с польского М.В. Ковальковой

ПОКУПКА:

Tрадиционная книга - Россия

Tрадиционная книга - Amazon

Электронная книга - Польша

Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa

All rights reserved.