Анджей Юлиуш САРВА
Шепоты и тени (12)
Шокирующие
вести
Было
туманное воскресное сентябрьское утро,
но уже не столь раннее, так как тетя уже
успела вернуться из костела. Я заметил,
что с некоторых пор в ней произошли
какие-то внутренние перемены. Ее прежний
интерес к тайным знаниям, спиритическим
сеансам, таинственным вещам полностью
исчез, и она не только перестала этим
заниматься, но даже не хотела об этом
говорить и слушать. Когда в ее присутствии
кто-то пытался что-либо сказать на
подобную тему, тетя прерывала разговор.
Если же кто-то проявлял упорство и
углублялся в подобные материи, она
просто покидала комнату.
Я
чувствовал себя отвратительно и ни в
какую церковь не ходил. При одной мысли
о возможном посещении костела во мне
пробуждалось чувство какого-то омерзения,
возникал внутренний бунт и даже агрессия,
чего я не мог понять, но... принимал.
Впрочем, с того момента, как мы в ту
памятную ночь с Гричихиным и Розалькой
были у Майцины, я ни разу даже не заглянул
в костел.
Мы
сидели за столом и ели завтрак. Мама
молчала и глядела в тарелку, а тетя
казалось какой-то возбужденной, и было
заметно, что нечто сильно занимает ее
мысли. Наконец она сказала, поглядывая
неуверенно то на меня, то на маму:
— Я
сегодня ходила на мессу к бенедиктинкам,
а потом говорила с игуменьей.
—
И о чем же, тетя?
— Обо
всей своей жизни... О зле, которое
причинила, о смуте, которую посеяла во
многих душах...
Взглянув
с интересом на тетю, я спросил:
— И
зачем?
— Наверное,
самое время всё упорядочить, покаяться,
расплатиться за всё зло.
—
Как? — робко спросила
мама.
— У
меня накоплено много наличных денег. Я
возьму их на приданое, и остаток дней
проведу в монастыре.
—
Что? Где? — удивилась
мама.
—
У сестер бенедиктинок.
— Но
ведь тебя же не примут туда монахиней.
Ты слишком старая, тетя.
—
Монахиней — нет, а
послушницей — да.
—
И что это тебе даст?
— Я
буду каяться и молиться за всех, кому
причинила зло духовно и морально.
—
Так это ты и дома
можешь делать.
—
В монастыре будет
ближе к Богу. Там меня никто не будет
отвлекать...
— И
игуменья уже знает о твоей идее?
— Я
как раз и говорила. Знает и поддерживает.
Я уже договорилась на сегодня на вторую
половину дня со священником сестер
бенедиктинок, чтобы полностью
исповедоваться за всю свою жизнь.
Тетя
ненадолго замолчала, а потом продолжила:
— Я
знаю, что вам не понравится, что монастырь
получит мои деньги, но не все. Я их
справедливо разделю между тобой, Элиза,
Стасем и монахинями. Я никого не обижу.
Верь мне.
— Что
же, делай, как хочешь. Твои деньги, твоя
жизнь, твоя воля... твое... спасение. Я не
могу тебя осуждать... наоборот, должна
похвалить... Я горячо молилась о том,
чтобы ты вернулась, обратилась к Богу...
Взволнованная
мама не закончила фразу. Она отодвинула
тарелку и вышла из столовой. Я поднялся
и двинулся вслед за ней. Вот это была
новость! Ничего подобного мы не
подозревали.
* * *
За
окном уже стемнело, когда тетя вернулась
домой.
—
Я исповедовалась,
и сейчас самое время как-то упорядочить
жизнь и дела, — сообщила она нам с порога.
— Мне легче, как будто кто-то тяжелый
мешок снял с моих плеч. А может быть,
священник мое желание поддержит и примет
меня даже в орден не только в качестве
послушницы.
— Твое
пострижение станет столь же зрелищным
как пострижение Франчишки Тарлувны,
описание которого ты
когда-то читала? — спросила мама немного
язвительно.
Тетя
улыбнулась:
— Нет,
ой нет, Элиза. Все будет скромно, тихо и
в тайне от русских Ты же знаешь, что
существует запрет на принятие новых
монахинь, причем независимо от того,
сколько лет я пробыла кандидаткой.
— И
как же это пострижение Тарлувны выглядело?
— спросил я с любопытством, а тетя меня
поддержала, явно проявляя интерес к
этому старому обряду.
— Тогда
слушайте. Рассказ этот будет красочный
и немного длинный. Дело было в 1703 году,
здесь у нас в Сандомире, когда панна
Франчишка Тарлувна вступала в орден
бенедиктинок. Вначале, когда неофитка
только подошла к монастырским воротам,
двери перед нею открылись настежь, и
она увидела стоящую у входа чудесную
деву, одетую ангелом и держащую в руках
венок, сплетенный из руты. Дева подала
венок Тарлувне как символ небесный
короны, которую она получит, если в
монастыре проведет в чистоте остаток
своих дней. Затем ее повели к алтарю
господа из знатных родов. Дева в правой
руке держала горящую свечу, отлитую из
желтого воска, как символ героической
любви к Господу Богу. Когда Тарлувну
привели в центр храма, ее усадили там
на лавку. Потом к алтарю вышел епископ
служить позднюю обедню. Во время литургии
Тарлувна трижды приносила Дары. В первый
раз она кинула деньги на поднос в знак
отречения от богатства, во второй раз
она возложила тот самый рутовый венец,
что получила от девушки, переодетый
ангелом, на голову Иисуса Христа на
распятии — как символ отречения от
собственной воли и желания полностью
отдаться Спасителю. И наконец, она надела
обручальное кольцо на палец распятого
Иисуса Христа как знак неизменного и
чистого желания служить Ему вплоть до
смерти. После обедни ее отвели уже за
решетку, где она пала на землю крестом
в знак того, что умирает для мира...
— Да-а-а,
— заключила тетя. — Было очень красиво,
а я, если это случится, обет дам частным
образом и наверняка даже не в храме, а
в монастырской часовне. Но... но я забыла
вам сказать, что у меня для вас еще одна
новость.
— Еще
одна? — спросил я весьма заинтригованный.
— И какая же, тетя?
— Ну,
не такая уж она громкая, как моя, но
все-таки новость, — сказала она с улыбкой.
— Вы же помните эту милашку Розальку
Ручинскую из Халупок? Это милое дитя?
Мне
стало как-то не по себе, когда я услышал
это имя. Я ожидал услышать то, чего более
всего боялся, — о последствиях того,
что я с ней сделал, поэтому я ничего не
ответил, но мама спросила с интересом:
—
Да, конечно, помню.
И что? Что с ней?
—
В принципе ничего
особенного, замуж выходит.
—
Замуж? Молоденькая
еще, могла бы год-другой подождать.
— Наверняка
могла бы. Но если ей попалась превосходная
партия, красивый, богатый кавалер? Так
чего тогда ждать?
— И
кто же он такой? Вы знаете? — спросил я
неуверенным, запинающимся голосом.
— Ой
сейчас, сейчас, я только имя вспомню...
Этот молодой Карчинский из Герлахова.
Как же его звать-то... У
них еще кирпичный завод на границе
Халупок и Крукова...
—
Войтек? — подсказала
мама.
—
О, да, точно. Войтек.
—
Это хорошая семья,
эти Карчинские, кажется, даже какая-то
обедневшая шляхта. А у этого Войтека
очень хорошая репутация.
—
Вот девушке повезло.
Из бедности, из нищеты на самом деле
выберется. Но нужно признать, что эти
Ручинские — порядочные люди. Пусть у
них, молодых, будет всё хорошо. Старики
тяжелую жизнь прожили, так пусть же хотя
бы девочке будет полегче.
— А
знаешь тетя, что эти Ручинские ко мне
какую-то особую симпатию питают? Несколько
раз даже приглашали нас к себе в хату,
когда мы со Стасем на прогулку в Халупки
ходили. Могут нас и на свадьбу пригласить,
— добавила мама, улыбаясь при этом. —
Стась, как думаешь? Пригласят?
— Не
знаю, — ответил я, но слова у меня
застревали в горле. Я чувствовал, как
меня охватывает какая-то страшная,
невообразимая ревность, но одновременно
и чувство облегчения. Ведь всё так хорошо
разрешилось, и я не должен буду отвечать
за свои грехи. Теперь кто-то другой,
пусть и невольно, освободит меня от
ответственности.
— Если
нас пригласят, нужно будет непременно
сходить. Мы придадим блеску этой свадьбе,
— сказала со смехом тетя, взглянув на
меня. Кажется, в моем лице она заметила
нечто беспокоящее, поэтому поднесла к
глазам лорнет и внимательно на меня
посмотрела.
—
Что с тобой, юноша?
Ты сильно побледнел.
— Действительно,
— подтвердила мама. — Ты плохо себя
чувствуешь?
— Хорошо
... хотя, может, не совсем... у меня какая-то
тяжесть в желудке... — соврал я.
— Я
заварю тебе мяты со зверобоем. Выпьешь,
ляжешь, и недомогание пройдет.
—
Хорошо, — я кивнул
головой в знак согласия.
Вдруг
тетя вздрогнула, и в ее глазах появился
страх. Она огляделась по сторонам в
гостиной, в которой вдруг стало очень
холодно, а воздухе распространился
странный неприятный запах, похожий на
запах гниющей травы, смешанный с удушающим
зловоньем тлеющий серы и затхлыми
испарениями болот. Из моей комнаты
донесся звук шагов кого-то большого и
тяжелого.
— Боже
мой... — прошептала тетя. — Боже мой, я
только душу очистила, только решение
приняла, а они уже дают о себе знать. Они
не отступятся от меня так легко...
— Кто
они? спросила мама изменившимся от
страха голосом.
— Те,
кто из-за моих грехов предъявляют свои
права на меня... — прошептала тетя
побелевшими губами.
Наступило
тревожное молчание. Наконец тетя громким
шепотом заговорила, но обращаясь как
бы не к нам, а к невидимым слушателям:
— С
рассветом я сожгу... Я сожгу все магические
книги, амулеты. Всё выкину в печь... А
чего не удастся сжечь, разобью, в Вислу
выкину, в болоте утоплю...
Смрад
стал еще гуще, настолько густым что,
казалось, его можно резать ножом. Он
душил и доводил до обморока и головокружения.
Тогда тетя вскочила со своего места со
словами:
— Я
уйду отсюда на ночь, Элиза. Я не хочу
подвергать вас опасности.
— Тетя!
— запротестовала мама. — Куда же ты
пойдешь?
— Попрошу
ночлега в монастыре. А если откажут, то
буду ходить по городу. Ночь быстро
пройдет. Утром я вернусь и всё сожгу...
* * *
После
ухода тети в комнате стало теплее и
запах куда-то улетучился. Мы с мамой не
стали расходиться по своим комнатам.
Мама явно боялась идти спать, я же после
своего последнего опыта с иным измерением,
как ни странно, ничего не боялся совсем.
Однако в голове всё звучали слова тети:
«Я сожгу всё: все книги, все амулеты». Я
догадался, что речь шла о содержимом
сундука...
Мне
вспомнились древние, бесценные книги,
которые я некогда просматривал, настоящие
сокровища запретного знания, собранные
мудрецами и магами на протяжении столетий
и тысячелетий. Нет, я не допущу, чтобы
их пожрало пламя! Никогда!
— Мамочка,
иди уже наконец спать. Я вижу, что ты
очень устала. Если ты боишься, не гаси
свечу и оставь дверь приоткрытой. Я буду
следить, пока ты не заснешь.
— Сыночек,
мой дорогой, — она погладила меня рукой
по подбородку, поцеловала в лоб. —
Хорошо, я тебя послушаюсь и пойду спать.
Я
еще долго сидел в гостиной, прислушиваясь
к звукам из комнаты мамы. До моих ушей
долетали вздохи и скрип кровати, на
которой она ворочалась с боку на бок,
не в силах уснуть. Прошло почти два часа,
прежде чем я услышал ее глубокое,
спокойное дыхание и легкое похрапывание.
Я
осторожно встал и на цыпочках, чтобы не
создавать шума, отправился в свою
комнату. Я выдвинул ящик комода и достал
из него связку отмычек, что некогда дал
мне Павел Пентлицкий. Я снял ботинки
и босиком подошел к двери тетиной
комнаты. Нажал на ручку. Дверь не была
заперта. Приблизившись к сундуку, я
подцепил двумя пальцами нужную отмычку
и, с минуту поколебавшись, вставил ее в
замочную скважину. Раздался щелчок и
металлический звук отскочившей скобы.
Я осторожно поднял крышку, поднес свечу
и, затаив дыхание, стал осматривать
содержимое сундука...
Не
прошло и четверти часа, как все книги
были уже в моей комнате. Затем я закрыл
замок чтобы не осталось и следа после
моего взлома. Содержимое сундука я
упаковал в большую брезентовую сумку
и тихо вышел через окно, забрав сумку с
собой. Менее чем через час книги и прочие
магические вещи оказались в безопасном
месте — в забытом подвале под
полуразрушенным и заброшенным домом,
прилегающим к развалинам городской
стены неподалеку от Краковских ворот.
Я вернулся домой и лег спать. Я не думал
о том, что скажет тетя, когда утром
заметит, что сундук пуст. Медленно
я погрузился спокойную, черную пропасть
сна без сновидений...
* * *
Я
испуганно вскочил с кровати. Где-то в
глубине дома раздавался тетин крик.
Даже не накинув на себя халат, в одной
ночной рубашке, я помчался, чтобы увидеть,
что происходит. Дверь комнаты тети была
распахнута настежь, а сама она, стоя над
открытым пустым сундуком, кричала и
плакала. Мама стояла возле нее и обнимал
за плечи, пробовала успокоить и утешить.
Однако это не помогало. Тетя была в
истерике. Через несколько минут она
внезапно умолкла, побледнела и опершись
на кресло, стоящее рядом, обеими руками
схватилась за сердце. Она стала задыхаться,
боль исказила ее лицо. Затем лоб тети
покрылся потом, ее охватило явное
беспокойство, и наконец ее стало тошнить.
— Тетя,
тетя! — испуганная мама пыталась подать
ей стакан воды.
Тетя
только прохрипела:
— О,
Боже Милосердный...
А
потом она уже не могла издать ни звука
и просто корчилась от боли, всё тяжелее
становилось ее дыхание.
—
Стась, быстрее беги
к доктору!
— К
священнику... — прохрипела тетя.
Трясущимися
руками я стал натягивать на себя одежду.
От волнения я трижды попадал ногой не
в ту штанину брюк. Когда наконец я был
готов и, даже не завязывая ботинок,
схватился за ручку входной двери, чтобы
выбежать на улицу, тетя несколько раз
захрипела, а потом ее тело обмякло и
беспомощно повисло на маминых руках.
Я
вернулся от двери к креслу и склонился
над лежащей. Глаза и губы у нее были
полуоткрытыми, но она не дышала. Мама
положила ладонь на ей сердце и через
минуту отрицательно покачала головой.
Однако у меня еще оставалась надежда,
что это всего лишь сильный обморок. Я
подсунул тете ко рту и носу небольшое
зеркальце и стал внимательно смотреть
на его поверхность. И хотя я держал его
так две, может быть, и три минуты, оно
так и не стало матовым. Тетя не дышала.
Да, она умерла. Из-за меня. Если бы я не
трогал сундука...
— Сыночек,
сходи к священнику, пусть придет с
маслами, пока тело не остыло. Слава Богу,
она вчера исповедовалась... За всю
жизнь...
Перевод с польского М.В. Ковальковой
ПОКУПКА:
Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa
All rights reserved.
