ШЕПОТЫ И ТЕНИ (12)

Анджей Юлиуш САРВА

Шепоты и тени (12)

Шокирующие вести

Было туманное воскресное сентябрьское утро, но уже не столь раннее, так как тетя уже успела вернуться из костела. Я заметил, что с некоторых пор в ней произошли какие-то внутренние перемены. Ее прежний интерес к тайным знаниям, спиритическим сеансам, таинственным вещам полностью исчез, и она не только перестала этим заниматься, но даже не хотела об этом говорить и слушать. Когда в ее присутствии кто-то пытался что-либо сказать на подобную тему, тетя прерывала разговор. Если же кто-то проявлял упорство и углублялся в подобные материи, она просто покидала комнату.

Я чувствовал себя отвратительно и ни в какую церковь не ходил. При одной мысли о возможном посещении костела во мне пробуждалось чувство какого-то омерзения, возникал внутренний бунт и даже агрессия, чего я не мог понять, но... принимал. Впрочем, с того момента, как мы в ту памятную ночь с Гричихиным и Розалькой были у Майцины, я ни разу даже не заглянул в костел.

Мы сидели за столом и ели завтрак. Мама молчала и глядела в тарелку, а тетя казалось какой-то возбужденной, и было заметно, что нечто сильно занимает ее мысли. Наконец она сказала, поглядывая неуверенно то на меня, то на маму:

— Я сегодня ходила на мессу к бенедиктинкам, а потом говорила с игуменьей.

— И о чем же, тетя?

— Обо всей своей жизни... О зле, которое причинила, о смуте, которую посеяла во многих душах...

Взглянув с интересом на тетю, я спросил:

— И зачем?

— Наверное, самое время всё упорядочить, покаяться, расплатиться за всё зло.

— Как? — робко спросила мама.

— У меня накоплено много наличных денег. Я возьму их на приданое, и остаток дней проведу в монастыре.

— Что? Где? — удивилась мама.

— У сестер бенедиктинок.

— Но ведь тебя же не примут туда монахиней. Ты слишком старая, тетя.

— Монахиней — нет, а послушницей — да.

— И что это тебе даст?

— Я буду каяться и молиться за всех, кому причинила зло духовно и морально.

— Так это ты и дома можешь делать.

— В монастыре будет ближе к Богу. Там меня никто не будет отвлекать...

— И игуменья уже знает о твоей идее?

— Я как раз и говорила. Знает и поддерживает. Я уже договорилась на сегодня на вторую половину дня со священником сестер бенедиктинок, чтобы полностью исповедоваться за всю свою жизнь.

Тетя ненадолго замолчала, а потом продолжила:

— Я знаю, что вам не понравится, что монастырь получит мои деньги, но не все. Я их справедливо разделю между тобой, Элиза, Стасем и монахинями. Я никого не обижу. Верь мне.

— Что же, делай, как хочешь. Твои деньги, твоя жизнь, твоя воля... твое... спасение. Я не могу тебя осуждать... наоборот, должна похвалить... Я горячо молилась о том, чтобы ты вернулась, обратилась к Богу...

Взволнованная мама не закончила фразу. Она отодвинула тарелку и вышла из столовой. Я поднялся и двинулся вслед за ней. Вот это была новость! Ничего подобного мы не подозревали.

* * *

За окном уже стемнело, когда тетя вернулась домой.

— Я исповедовалась, и сейчас самое время как-то упорядочить жизнь и дела, — сообщила она нам с порога. — Мне легче, как будто кто-то тяжелый мешок снял с моих плеч. А может быть, священник мое желание поддержит и примет меня даже в орден не только в качестве послушницы.

— Твое пострижение станет столь же зрелищным как пострижение Франчишки Тарлувны, описание которого ты когда-то читала? — спросила мама немного язвительно.

Тетя улыбнулась:

— Нет, ой нет, Элиза. Все будет скромно, тихо и в тайне от русских Ты же знаешь, что существует запрет на принятие новых монахинь, причем независимо от того, сколько лет я пробыла кандидаткой.

— И как же это пострижение Тарлувны выглядело? — спросил я с любопытством, а тетя меня поддержала, явно проявляя интерес к этому старому обряду.

— Тогда слушайте. Рассказ этот будет красочный и немного длинный. Дело было в 1703 году, здесь у нас в Сандомире, когда панна Франчишка Тарлувна вступала в орден бенедиктинок. Вначале, когда неофитка только подошла к монастырским воротам, двери перед нею открылись настежь, и она увидела стоящую у входа чудесную деву, одетую ангелом и держащую в руках венок, сплетенный из руты. Дева подала венок Тарлувне как символ небесный короны, которую она получит, если в монастыре проведет в чистоте остаток своих дней. Затем ее повели к алтарю господа из знатных родов. Дева в правой руке держала горящую свечу, отлитую из желтого воска, как символ героической любви к Господу Богу. Когда Тарлувну привели в центр храма, ее усадили там на лавку. Потом к алтарю вышел епископ служить позднюю обедню. Во время литургии Тарлувна трижды приносила Дары. В первый раз она кинула деньги на поднос в знак отречения от богатства, во второй раз она возложила тот самый рутовый венец, что получила от девушки, переодетый ангелом, на голову Иисуса Христа на распятии — как символ отречения от собственной воли и желания полностью отдаться Спасителю. И наконец, она надела обручальное кольцо на палец распятого Иисуса Христа как знак неизменного и чистого желания служить Ему вплоть до смерти. После обедни ее отвели уже за решетку, где она пала на землю крестом в знак того, что умирает для мира...

— Да-а-а, — заключила тетя. — Было очень красиво, а я, если это случится, обет дам частным образом и наверняка даже не в храме, а в монастырской часовне. Но... но я забыла вам сказать, что у меня для вас еще одна новость.

— Еще одна? — спросил я весьма заинтригованный. — И какая же, тетя?

— Ну, не такая уж она громкая, как моя, но все-таки новость, — сказала она с улыбкой. — Вы же помните эту милашку Розальку Ручинскую из Халупок? Это милое дитя?

Мне стало как-то не по себе, когда я услышал это имя. Я ожидал услышать то, чего более всего боялся, — о последствиях того, что я с ней сделал, поэтому я ничего не ответил, но мама спросила с интересом:

— Да, конечно, помню. И что? Что с ней?

— В принципе ничего особенного, замуж выходит.

— Замуж? Молоденькая еще, могла бы год-другой подождать.

— Наверняка могла бы. Но если ей попалась превосходная партия, красивый, богатый кавалер? Так чего тогда ждать?

— И кто же он такой? Вы знаете? — спросил я неуверенным, запинающимся голосом.

— Ой сейчас, сейчас, я только имя вспомню... Этот молодой Карчинский из Герлахова. Как же его звать-то... У них еще кирпичный завод на границе Халупок и Крукова...

— Войтек? — подсказала мама.

— О, да, точно. Войтек.

— Это хорошая семья, эти Карчинские, кажется, даже какая-то обедневшая шляхта. А у этого Войтека очень хорошая репутация.

— Вот девушке повезло. Из бедности, из нищеты на самом деле выберется. Но нужно признать, что эти Ручинские — порядочные люди. Пусть у них, молодых, будет всё хорошо. Старики тяжелую жизнь прожили, так пусть же хотя бы девочке будет полегче.

— А знаешь тетя, что эти Ручинские ко мне какую-то особую симпатию питают? Несколько раз даже приглашали нас к себе в хату, когда мы со Стасем на прогулку в Халупки ходили. Могут нас и на свадьбу пригласить, — добавила мама, улыбаясь при этом. — Стась, как думаешь? Пригласят?

— Не знаю, — ответил я, но слова у меня застревали в горле. Я чувствовал, как меня охватывает какая-то страшная, невообразимая ревность, но одновременно и чувство облегчения. Ведь всё так хорошо разрешилось, и я не должен буду отвечать за свои грехи. Теперь кто-то другой, пусть и невольно, освободит меня от ответственности.

— Если нас пригласят, нужно будет непременно сходить. Мы придадим блеску этой свадьбе, — сказала со смехом тетя, взглянув на меня. Кажется, в моем лице она заметила нечто беспокоящее, поэтому поднесла к глазам лорнет и внимательно на меня посмотрела.

— Что с тобой, юноша? Ты сильно побледнел.

— Действительно, — подтвердила мама. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Хорошо ... хотя, может, не совсем... у меня какая-то тяжесть в желудке... — соврал я.

— Я заварю тебе мяты со зверобоем. Выпьешь, ляжешь, и недомогание пройдет.

— Хорошо, — я кивнул головой в знак согласия.

Вдруг тетя вздрогнула, и в ее глазах появился страх. Она огляделась по сторонам в гостиной, в которой вдруг стало очень холодно, а воздухе распространился странный неприятный запах, похожий на запах гниющей травы, смешанный с удушающим зловоньем тлеющий серы и затхлыми испарениями болот. Из моей комнаты донесся звук шагов кого-то большого и тяжелого.

— Боже мой... — прошептала тетя. — Боже мой, я только душу очистила, только решение приняла, а они уже дают о себе знать. Они не отступятся от меня так легко...

— Кто они? спросила мама изменившимся от страха голосом.

— Те, кто из-за моих грехов предъявляют свои права на меня... — прошептала тетя побелевшими губами.

Наступило тревожное молчание. Наконец тетя громким шепотом заговорила, но обращаясь как бы не к нам, а к невидимым слушателям:

— С рассветом я сожгу... Я сожгу все магические книги, амулеты. Всё выкину в печь... А чего не удастся сжечь, разобью, в Вислу выкину, в болоте утоплю...

Смрад стал еще гуще, настолько густым что, казалось, его можно резать ножом. Он душил и доводил до обморока и головокружения. Тогда тетя вскочила со своего места со словами:

— Я уйду отсюда на ночь, Элиза. Я не хочу подвергать вас опасности.

— Тетя! — запротестовала мама. — Куда же ты пойдешь?

— Попрошу ночлега в монастыре. А если откажут, то буду ходить по городу. Ночь быстро пройдет. Утром я вернусь и всё сожгу...

* * *

После ухода тети в комнате стало теплее и запах куда-то улетучился. Мы с мамой не стали расходиться по своим комнатам. Мама явно боялась идти спать, я же после своего последнего опыта с иным измерением, как ни странно, ничего не боялся совсем. Однако в голове всё звучали слова тети: «Я сожгу всё: все книги, все амулеты». Я догадался, что речь шла о содержимом сундука...

Мне вспомнились древние, бесценные книги, которые я некогда просматривал, настоящие сокровища запретного знания, собранные мудрецами и магами на протяжении столетий и тысячелетий. Нет, я не допущу, чтобы их пожрало пламя! Никогда!

— Мамочка, иди уже наконец спать. Я вижу, что ты очень устала. Если ты боишься, не гаси свечу и оставь дверь приоткрытой. Я буду следить, пока ты не заснешь.

— Сыночек, мой дорогой, — она погладила меня рукой по подбородку, поцеловала в лоб. — Хорошо, я тебя послушаюсь и пойду спать.

Я еще долго сидел в гостиной, прислушиваясь к звукам из комнаты мамы. До моих ушей долетали вздохи и скрип кровати, на которой она ворочалась с боку на бок, не в силах уснуть. Прошло почти два часа, прежде чем я услышал ее глубокое, спокойное дыхание и легкое похрапывание.

Я осторожно встал и на цыпочках, чтобы не создавать шума, отправился в свою комнату. Я выдвинул ящик комода и достал из него связку отмычек, что некогда дал мне Павел Пентлицкий. Я снял ботинки и босиком подошел к двери тетиной комнаты. Нажал на ручку. Дверь не была заперта. Приблизившись к сундуку, я подцепил двумя пальцами нужную отмычку и, с минуту поколебавшись, вставил ее в замочную скважину. Раздался щелчок и металлический звук отскочившей скобы. Я осторожно поднял крышку, поднес свечу и, затаив дыхание, стал осматривать содержимое сундука...

Не прошло и четверти часа, как все книги были уже в моей комнате. Затем я закрыл замок чтобы не осталось и следа после моего взлома. Содержимое сундука я упаковал в большую брезентовую сумку и тихо вышел через окно, забрав сумку с собой. Менее чем через час книги и прочие магические вещи оказались в безопасном месте — в забытом подвале под полуразрушенным и заброшенным домом, прилегающим к развалинам городской стены неподалеку от Краковских ворот. Я вернулся домой и лег спать. Я не думал о том, что скажет тетя, когда утром заметит, что сундук пуст. Медленно я погрузился спокойную, черную пропасть сна без сновидений...

* * *

Я испуганно вскочил с кровати. Где-то в глубине дома раздавался тетин крик. Даже не накинув на себя халат, в одной ночной рубашке, я помчался, чтобы увидеть, что происходит. Дверь комнаты тети была распахнута настежь, а сама она, стоя над открытым пустым сундуком, кричала и плакала. Мама стояла возле нее и обнимал за плечи, пробовала успокоить и утешить. Однако это не помогало. Тетя была в истерике. Через несколько минут она внезапно умолкла, побледнела и опершись на кресло, стоящее рядом, обеими руками схватилась за сердце. Она стала задыхаться, боль исказила ее лицо. Затем лоб тети покрылся потом, ее охватило явное беспокойство, и наконец ее стало тошнить.

— Тетя, тетя! — испуганная мама пыталась подать ей стакан воды.

Тетя только прохрипела:

— О, Боже Милосердный...

А потом она уже не могла издать ни звука и просто корчилась от боли, всё тяжелее становилось ее дыхание.

— Стась, быстрее беги к доктору!

— К священнику... — прохрипела тетя.

Трясущимися руками я стал натягивать на себя одежду. От волнения я трижды попадал ногой не в ту штанину брюк. Когда наконец я был готов и, даже не завязывая ботинок, схватился за ручку входной двери, чтобы выбежать на улицу, тетя несколько раз захрипела, а потом ее тело обмякло и беспомощно повисло на маминых руках.

Я вернулся от двери к креслу и склонился над лежащей. Глаза и губы у нее были полуоткрытыми, но она не дышала. Мама положила ладонь на ей сердце и через минуту отрицательно покачала головой. Однако у меня еще оставалась надежда, что это всего лишь сильный обморок. Я подсунул тете ко рту и носу небольшое зеркальце и стал внимательно смотреть на его поверхность. И хотя я держал его так две, может быть, и три минуты, оно так и не стало матовым. Тетя не дышала. Да, она умерла. Из-за меня. Если бы я не трогал сундука...

— Сыночек, сходи к священнику, пусть придет с маслами, пока тело не остыло. Слава Богу, она вчера исповедовалась... За всю жизнь...

Перевод с польского М.В. Ковальковой

ПОКУПКА:

Tрадиционная книга - Россия

Tрадиционная книга - Amazon

Электронная книга - Польша

Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa

All rights reserved.