Анджей Юлиуш САРВА
Шепоты и тени (19)
Смерть
милосердна
В
воскресное солнечное майское утро,
когда люди либо возвращались с утренней
мессы, либо отправлялись на Суму, Войтек
Карчинский возвращался из города пьяный.
Он шел по крутой, узкой дороге к Халупкам,
сильно шатаясь и время от времени
заваливаясь на очередной забор так, что
аж доски трещали. В конце концов он с
трудом добрался до хаты Ручинских,
толкнул со всей силы входную дверь и
рухнул в сенях. Падая, он задел щекой
торчавший из дверного косяка заржавевший
гвоздь, и кровь сразу залила ему лицо.
Лежа в сенях на полу и бормоча под нос
какие-то ругательства, он пытался
подняться на ноги.
Старая
Ручинская, которая как раз закончила
месить тесто на клецки к обеду, увидев,
что случилось, толкнула Розальку под
бок, кивнула головой в сторону Войтека
и распорядилась:
— Займись
этим пропойцей, помоги ему встать и
уложи в кровать. Пусть проспится. Может
до вечера у него пройдет.
Но
Розалька не реагировала.
—
Да пошевеливайся
же ты, девка!
Розалька послушала
мать и, пусть с неохотой и с нескрываемым
омерзением, помогла мужу встать. Он же,
качаясь на ногах, попробовал обнять и
поцеловать жену.
—
Розаленька... ну
Розаленька...? Почему ты меня не любишь?
Помиримся? Ну? Дай свою щечку.
Она
оттолкнула его со всей силой так, что
он пролетел через все сени и ударился
спиной о стену, с которой от удара
посыпались куски штукатурки. Войтек
безвольно опустился на пол. Удар будто
бы немного отрезвил его. Теперь от сидел
на полу, опершись спиной о стену, и
смотрел трезвеющими глазами на Розальку.
— Розаленька...
Розаленька... Ну не бей меня... Сама видишь,
как всё вышло...
—
Ну и как? Как же?
Пропойца!
— Пропойца?
Может и пропойца, а кто в этом виноват?...
— Ах
ты, Господи! Гляньте на йего. Эт кто ж-то
виноват, что ты водку хлещешь день-деньской?
Тебе чего, ктой-то самогон в глотку
насильно вливат? Сам себе стопку
подносишь! — старая Ручинская замахнулась
лопаткой на зятя, но не успела его
ударить, потому что он, в каком-то
внезапном приливе силы, вдруг вскочил
на ноги и замахнулся кулаком на старуху.
Однако ударить ему не удалось, потому
что Розалька толкнула его бок, и он снова
впечатался в стену. На этот раз, правда,
он не осел на пол, а сохранив равновесие,
кинулся на жену.
В
этот самый момент со двора в хату входил
тесть.
—
Ах ты дрянь, мерзавец!
Ребенка моего будешь бить! А ну вон
отсюда! Вон, охальник!
Войтек
в миг отрезвел. Он остановился, задумался
на мгновение и ответил:
—
Может, и правда...
Может, и правда... Я забираю всё свое
и возвращаюсь к своим.
Он
подошел колыбели, в которой спал маленький
Богумил, взял его на руки и направился
к двери во двор. Розалька, увидев это,
отреагировала молниеносно. Она
пронзительно завизжала и в два прыжка
накинулась на Войтека, пытаясь отнять
у него ребенка, но тот держал малыша
крепко.
—
Отдай! Отдай! — орала
Розалька.
—
И не подумаю! Я свое
забираю и ухожу отсюдова. Видеть тя
больше не хочу!
—
Твое!... Твое?... Какое
твое?... Да не твое это дитя!
—
А чье ж? — Войтек
застыл на месте.
—
Хочешь знать?!
Хочешь?! Кое-кого получше тебя!
—
Ах вот как... —
прошептал Войтек. — Так ты не была чиста,
как я тебя брал... Бога ради, скажи, чье
это дитя?...
— Бога
ради, не твое! А чье, того никогда не
узнаешь!
Войтек
больше ничего не сказал, подошел к
сосновому, почерневшему от старости и
сильно изъеденному короедами буфету,
открыл его и вынул бутылку водки:
—
А вот это мое. Этого
ты у меня не заберешь. Вот это теперь
моя жена и ребенок...
Он
ловко откупорил пробку, сделал большой
глоток, снова заткнул горлышко и,
покачиваясь, вышел из хаты. Ручинская,
отирая от муки руки о фартук, вышла вслед
за зятем на дорогу и проследила, куда
он пойдет.
Медленно,
волоча ноги, Войтек удалялся в прохладный
тенистый овраг, в Долы.
* * *
Уже
смеркалось, воробьи радостно щебетали,
прыгая по ветвям старых развесистых
ив, растущих вдоль ручья и той тропинки,
по которой я возвращался в город с
послеобеденной прогулки у Речицы. Я
миновал уже неглубокий прохладный
овраг, густо поросший желтым золотарником,
над которым кружил рой пчел. Миновал я
и холм Барабан, возле которого Розалька
когда-то пасла корову. Я с тоской посмотрел
на живописные лессовые останцы Долков,
куда мы не раз углублялись, чтобы скрыться
от чужих глаз...
Я
вынул кинжал Семберков, с которым, как
с талисманом, с некоторых пор я никогда
не расставался, и, проходя через заросли
орешника, срезал им прямую и крепкую
ветку — так, на всякий случай, вдруг
какая-нибудь собака сорвется с привязи
и нападет на меня на Халупках. Я уже
собирался свернуть на дорогу, уводящую
к Завихойской улице, как в голову мне
пришла одна идея: раз уж я здесь,
посмотрю-ка я на строительство дома,
что старшие Карчинские возводят
неподалеку, на горе, для сына и невестки.
И
хотя уже воздух серел и сумерки выползали
из темных щелей и закоулков, до ночи еще
оставалось около часа или даже дольше.
И я свернул к стройке. Приблизившись к
высокому, заросшему травой склону, в
котором были выдолблены некрасивые
углубления для временных ступенек из
неотесанных досок, я начал подниматься
по этой импровизированной лестнице к
вершине холма, где был виден уже почти
законченный, сверкающий, будто золотом,
в последних лучах заходящего солнца,
деревянный дом, выстроенный как сруб
из мощных, пахнущих смолой, сосновых
бревен. Дом действительно производил
впечатление. Я обошел его по периметру,
но внутрь не заглянул.
Я
уже собрался возвращаться, когда вдруг
услышал какой-то странный звук, похожий
на стук, глухой и не регулярный. «Дятел?»
— мелькнула в голове мысль. Нет, скорее
нет. Не похоже на дятла... Долетал он
откуда-то из-за дома, из зарослей акаций.
Мне
стало любопытно, и я пошел в том
направлении. И едва я углубился в заросли
колючего кустарника, как столкнулся
лицом к лицу с висящим на крепком
искривленном суку Войтеком Карчинским.
Его гротескно скорчившееся тело
подрагивало на шнуре, словно какой-то
чудовищный плод. Парень еще хрипел
и кончиками ботинок стучал о лежащей
под ним трухлявый пенек, скорее всего
пытаясь до него дотянуться. Он все-таки
хотел жить! Я молниеносно подскочил к
повешенному и схватил его за ноги,
облегчив шее тяжесть, после чего достал
из-за пазухи кинжал. К сожалению, я не
смог дотянуться до шнура над головой и
перерезать его. Мне удалось только с
трудом просунуть лезвие между шеей и
петлей. Я попытался разрезать волокна,
но выходило очень неловко. Левая рука,
удерживавшая тело, уже отказывала, но
я чувствовал, как понемногу петля
ослабевает. И вот наконец Войтек мягко
упал на меня. В этот момент мне показалось,
что я случайно порезал ему шею кинжалом,
по крайней мере неглубоко его ранил, и
я очень испугался. Я наконец уложил
Войтека на землю и внимательно осмотрел
его. Я заметил рваную рану на щеке, из
которой все еще стекала кровь по шее и
далее за рубашку. Вся одежда Войтека
была испачкана, однако кровь в основном
уже свернулась. Это означало, что рана
появилась намного раньше. Что ж, по
крайней мере не я его покалечил. С
облегчением я вздохнул. Крови было вроде
бы много, но ведь текла она из головы.
Сама рана была не глубокая, не опасная.
Войтеку ничего не угрожало.
— Сейчас...
Вот так... Сейчас... Держись... Я сейчас
сбегаю за помощью! Сейчас... Сейчас...
Придет врач... Он займется тобой... Всё
будет хорошо... — шептал я ему в ухо и
одновременно бил по лицу. Раненый с
трудом открыл глаза. Он посмотрел на
меня испуганным взглядом из-под прикрытых
век, бесшумно двигая губами. Я склонился
над ним, стараясь понять, что он говорит.
— Священника...
Не врача... Священника... Я умираю... Жизнь
от меня уходит... Уходит... Темно в глазах...
—
Ты не умрешь, всё
уже хорошо, ты поправишься.
— Жизнь
от меня уходит... Священника...
— Хорошо,
я приведу и священника! Только держись!
* * *
Молодой
викарий из кафедрального прихода стоял
на коленях возле Войтека, а тот бесшумно
плакал. Слезы, смешанные с кровью, текли
у него по щекам. Чуть поодаль, у стены,
стояли Розалька, ее мама и отец. Стоял
и я. Священник, выслушивая его исповедь,
держал ухо у самых губ умирающего. А и
правда парень умирал. Розалька выглядела
страшно. Ее лицо приобрело сине-зеленый
оттенок, а в глазах читался такой ужас,
какой я никогда прежде еще ни у кого из
людей не видел. Священник выпрямился,
поднял руку вверх и в жесте благословения
громким шепотом произнес формулу
абсолюции1:
— Ego
te absolvo... — Я отпускаю тебе грехи...
— Где больной? — в
сенях раздался зычный голос врача.
— Здесь,
здесь, — старая Ручинская подняла
керосиновую лампу и посветила на лежащего
зятя. Священник уступил место пришедшему.
Доктор склонился над Войтеком, проверил
у него пульс, заглянул в глаза, приподняв
веки парню, осмотрел шею, на которой
явно виднелся и отпечаток шнура, и узкая,
глубокая рана в артерии... Рана, через
которую из парня ушла вся кровь, рана,
которую никто раньше не заметил и не
закрыл... Рана, которую я невольно нанес
кинжалом Семберков...
Доктор
закрыл веки Войтека, поднялся на ноги
и отрицательно покачал головой.
—
Крепись, — шепнул
он Розальке.
Старик
Ручинский преградил ему дорогу.
—
Сколько я вам должен,
господин доктор?
—
Позже, позже, господин
Ручинский. Идите к дочери.
Доктор
стиснул его руку и, кивнув священнику,
засеменившему следом, вышел из хаты.
— Боже
мой, Боже мой! — Розалька начала рыдать.
— Это из-за меня, всё из-за меня! Господи!
Из-за меня!
Пронзительный
крик вырвался у нее из груди.
— Тихо,
детка, тихо. Ничем уже не поможешь. Но
Господь милосерден, сжалился над ним.
Он еще успел исповедоваться. Хоть это
не осталось у него на совести...
Перевод с польского М.В. Ковальковой
1Абсолюция, от лат. absolutio, — у католиков отпущение грехов в силу исповеди.
ПОКУПКА:
Copyright © 2017 Andrzej Juliusz Sarwa
All rights reserved.
