LEGENDY SANDOMIERSKIE (7) - Bł. Wincenty Kadłubek

Bł. Wincenty Kadłubek

Bł. Wincenty Kadłubek - figura u podnóża sandomierskiej bazyliki katedralnej
fot. Elżbieta Sarwa (2.03.2007 r.)

Szarobłękitna smuga dymu niezmordowanie wspinała się ku niebu, wysnuwając się spoza zwartej zielonej ściany drzew i zarośli. Jakiś pracowity trzmiel buczał dostojnym basem przelatując z kwiatu na kwiat.

Biskup krakowski Wincenty przysiadł na wielkim kamieniu opodal źródełka, od którego ciągnął miły chłód. Odpoczywał po trudzie podróży, jednocześnie robiąc obrachunek własnego żywota.

Był rok 1217, a on miał przeżyte pięćdziesiąt siedem pracowitych lat. Lat, w ciągu których się nie oszczędzał, w ciągu których – ze wszystkich sił – usiłował żyć tak, jak najlepiej potrafił, i w ciągu których osiągnął tak wiele...

Studia w Paryżu dały mu wiedzę tak obszerną, że po powrocie do kraju powszechnie zaczęto go nazywać Mistrzem. A przecież czuł niedosyt i ogromną odpowiedzialność. Zostawił stołeczny Kraków daleko, skryty za horyzontem, i poprzez Sandomierz (kędy strawił lata dojrzałe jako prepozyt tamtejszej dostojnej kolegiaty) przybył do pobliskiego rodzinnego Karwowa.

Niby refren piosenki wracało: „Więcej Pan Chrystus żąda ode mnie... dużo więcej... I przecie na więcej mnie stać...”

* * *

Ciemne burzowe chmury zasnuły nieboskłon. Głuchy grzmot przetoczył się nad miastem. Biskup Wincenty klęczał w spowitej mrokiem krakowskiej katedrze, trawiąc długie chwile na rozmowie z Bogiem. Owa myśl, która po raz pierwszy nawiedziła go w Karwowie koło Sandomierza, nie opuszczała go już ani na moment. Prosił zatem Pana o światło. Naraz drgnął wyrwany z zamyślenia przez rozdzierający huk, jaki przetoczył się wzdłuż nawy świątyni. Porwał się na równe nogi, kiedy dostrzegł dym i poczuł swąd spalenizny, snujący się od katedralnego skarbczyka. Przeżegnał się tedy zamaszyście i czym prędzej pobiegł ku miejscu, gdzie uderzył piorun, wywołując pożar.

Stanął w otwartych drzwiach i łzy zakręciły mu się w oczach: dorobek pokoleń – złociste kielichy, pięknie zdobione haftem ornaty, pyszne kapy z drogocennych tkanin, monstrancje – wszystko to przestało istnieć zwęglone i stopione przez niebieski ogień.

I nagle pojął, iż był to ów znak, o który prosił...

* * *

Brat furtian odmawiał pacierze i nie od razu zwrócił uwagę na wędrowca, który boso, cały okryty kurzem, powoli zbliżał się ku klasztorowi. Na koniec wreszcie pielgrzym dotarł do celu i energicznie zastukał w dębowe drzwi. Furtian ze zdumieniem popatrzył na przybysza, lecz ów, nie pozwoliwszy mu o nic zapytać, rzekł:

– Prowadź, bracie, do ojca opata.

A kiedy prośbie jego stało się zadość i stanął przed obliczem dostojnego Teodoryka Francuza, klękając u jego stóp, ozwał się w te oto słowa:

– Byłem prepozytem sandomierskim, potem biskupem krakowskim, a oto teraz proszę cię, ojcze, iżbym mógł zostać jednym z twoich mnichów i ślubować posłuszeństwo, ubóstwo i czystość na większą chwałę Bożą i ku pożytkowi swej duszy.

Opat, rozwarłszy szeroko ramiona, mocno przycisnął Wincentego do piersi.

* * *

Mistrz Wincenty, dopiero długo po swej śmierci nazwany Kadłubkiem, urodził się w roku 1150 we wsi Karwów, niedaleko Sandomierza, z ojca Bogusława i matki Bogny.

Po ukończeniu szkół w kraju wyjechał na studia do Paryża, skąd wrócił z tytułem magistra. Między 1186 a 1194 rokiem został mianowany prepozytem sandomierskiej kolegiaty Narodzenia Najświętszej Maryi Panny (poprzedniczki obecnej katedry). To w Sandomierzu powstało dzieło jego życia – „Kronika”, opisująca historię Polski od najdawniejszych czasów. Żył w wielkiej przyjaźni z księciem Kazimierzem Sprawiedliwym.

Dzięki sławie uczonego i bardzo pobożnemu życiu w roku 1207, mając lat czterdzieści siedem, został wybrany na biskupa miasta stołecznego przez kapitułę krakowską.

Po jedenastoletnich rządach diecezją, będąc prawdziwym ojcem biedaków, dbałym o kościoły, a przede wszystkim o chwałę Bożą, w roku 1218, za zgodą Stolicy Apostolskiej, zrezygnował z biskupstwa i został prostym zakonnikiem w jędrzejowskim klasztorze cystersów.

Zmarł w opinii świętości w 1223 roku. Po śmierci zasłynął licznymi cudami.

W jego rodzinnym Karwowie, niedaleko Sandomierza, do dziś przetrwało źródełko, przy którym – jak głosi podanie – siadywał oddając się modlitwie i medytacjom. Jak wierzy miejscowa ludność, woda z tegoż źródełka przejawia cudowne właściwości, a liczni z tych, którzy jej używali, dostąpili uleczenia ciała, bądź duszy...

© Andrzej Juliusz Sarwa 2018

Książkę w wersji papierowej można kupić tutaj:

Księgarnia ARMORYKA

Książkę w wersji elektronicznej (epub, mobi) można kupić tutaj:

Platforma Virtualo

LEGENDY SANDOMIERSKIE (5) - O księciu Henryku Sandomierskim

O księciu Henryku Sandomierskim

Sandomierski wąwóz w zimowej szacie...

Panował ongiś w Sandomierzu (ok. 1132-1166) młody i dzielny książę Henryk, syn Bolka Krzywoustego i Salomei z Bergu. Wielki to był pan, odważny i pobożny wielce. Lubił szukać przygód, a że podówczas w kraju było w miarę spokojnie, czuł, że powinien ruszyć w świat szeroki.

Marzył o tym – jak większość ówczesnych rycerzy zresztą – by walczyć ze smokami, wolność nieść damom, wspomagać sieroty. Wszelako nie godziło mu się porzucać księstwa. Aż tu razu jednego z dalekiego frankońskgo kraju, a może z Italii – nie wiadomo tego – przybył na sandomierski dwór pewien rycerz.

Broń i zbroję miał najpierwszej roboty, lecz płaszcz lichy, znoszony, z naszytym na wierzchu wielkim, czerwonym krzyżem. Ów rycerz powiedział naszemu księciu, że rzymski papież głosi wojnę Saracenom. Że kwiat chrześcijaństwa od lat walczy z poganami.

Narzekał jeszcze ów cudzoziemski rycerz, że żaden z polskich panów i władyków iść nie chce na to chwalebne bojowanie, aż książę Henryk się rozsierdził i to bladł, to czerwieniał, aż ozwał się ostrym głosem:

– My tu, w kraju, wojny krzyżowe prowadzimy. Od północy i od wschodu za naszymi granicami pogańskie ludy siedzą, prócz Rusi, która jest schizmatycka, przed nimi to musimy bronić Chrystusowej wiary i ziem naszych, bo gdybyśmy my ulegli poganom, przeszliby jak burza przez Polskę, zalali Niemcy i Kraj Frankoński. Nie pomyśleliście o tym, panie rycerzu?

Tamten, słysząc owe słowa, nie ozwał się nic, tylko oczy spuścił i przygryzł wargi, co innego mając w sercu, a co innego na języku – obłudnik jak wszyscy mieszkańcy Zachodu.

Książę Henryk przecie, rozjuszony przymówkami przybysza, postanowił, że sam z drużyną wiernych mu rycerzy pójdzie przelewać krew pogańską w imię Pana Jezusa miłosiernego. Jak postanowił, tak i uczynił. A był jedynym z polskich władców, który kiedykolwiek udał się na wojaczkę do Ziemi Świętej, bronić Panachrystusowego Grobu. A stało się to w roku 1154.

Długo trwała podróż do Palestyny. Najpierw jechali konno przez lasy i góry, przebywali w bród rzeki, gubili podkowy. Marzli na szczytach lodowym wichrem smaganych, palił ich żar słoneczny na stepach Panonii, dziś w jej części do Węgier przynależnej, a bywało, że i głód dręczył srogi i jeszcze sroższe pragnienie.

Nareszcie jednak przybyli do cudownego miasta Konstantynopola, w ziemi greckiej leżącego, zwanego Nowym Rzymem albo Carogrodem, gdzie spotkali wielką mnogość frankońskich rycerzy. Ach! Cóż to było za miasto! Domy pospólstwa większe i bogatsze tam były, jak u nasz książęce dworzyszcza! A kościoły!

Naszego księcia, jako udzielnego pana, władcę niezawisłego sandomierskiego państwa, zaproszono na cesarski dwór. Oglądał pałac, oczom swym nie wierząc. Ach! Nie mogły go wznieść zwykłe ludzkie ręce! Nie obyło się pewnie bez czarów!

Wszędzie ściany zdobne były mozaikami z drogocennych kamieni, kobiercami a oponami złotem i srebrem tkanymi. W niektórych komnatach posadzki cudnie układane były w obrazy kunsztowne z kolorowych kamyków, a tak błyszczące i śliskie, że z trudem prawy rycerz mógł się tam na nogach utrzymać.

A sam cesarz! Ach! Za jego strój można by pewnie z pół sandomierskiego księstwa kupić, a za bardzo bogate przecie ono uchodziło!

Ale nasz książę nie stracił głowy. Rozmawiał z cesarzem jak równy z równym. Sprawiedliwość oddać trzeba, że i frankońscy, i italscy, i niemieccy rycerze też tak się zachowywali.

Nie w smak było to Grekom – wielmożom i książętom. Ci ostatni szemrali szczególnie głośno, judząc cesarza, aby naszych przegnał. Wszelako cesarz posłuchu im nie dał i rycerstwo krzyżowe, Saracenów bić mające, ugościł, a potem przez morze przeprawił.

A w ogóle greccy księża dziwni są bardzo i cudaccy. Włosy splatają w warkocze, brody trefią i pachnidłami skrapiają. Zaś na ich szatach ni plamki, ni pyłku najmniejszego nie znajdziesz, takie czyste! A na dodatek żony mają! Naszych zaś księży pędzą, nie dozwalając im w swoich kościołach Mszy odprawiać, a gdy przez upór uda się naszemu Mszę oną odprawić, to Grecy później kościół powtórnie święcą, jakoby to niby został sprofanowany!

Potem już była Ziemia Święta, gdzie żył i umarł Pan nasz Jezus Chrystus, a którą pustoszą Saraceni Mohunda, po ichniemu Muhammadem zwanego, czczą i za jedynego boga mają.

I zaczęła się wojna. Nasi bili Saracenów, a oni naszych. Nasi z imieniem Bogurodzicy, a oni Mohunda na ustach odrąbywali głowy, ramiona, wypruwali jelita i krew wylewali z powalonych. Aż wreszcie nasi byli górą, bo Najświętsza Panienka mocniejsza od Mohunda.

Zobaczył książę Henryk i jego sandomierska drużyna rycerska Jerozolimę i Grób Pański, a rycerz jeden, Jaxa z Miechowa, uskrobał z Grobu owego ziemi garstkę i w skórzanym woreczku do Polski ją przywiózł. We wsi swojej, w krakowskiej ziemi leżącej, klasztor i kościół zacny murowany pobudował, a w nim Grób Pański na pamiątkę Grobu Jezusowego z Jeruzalem. A i mnichów tam z Palestyny przybyłych w zacnym klasztorze osadził, mnichów, których lud okoliczny jął zwać bożogrobcami.

Książę Henryk Sandomierski natomiast sprowadził z Ziemi Świętej zakon rycerski joannitów, któremu na siedzibę wyznaczył Zagość. Niektórzy bajają, że nie byli to joannici, lecz templariusze, lecz racji nie mają.

Wyprawa do Ziemi Świętej nie stanowiła kresu wojen krzyżowych Henryka. W wyprawie przeciw pogańskim Prusom, wspierając Bolesława Kędzierzawego, oddał życie w obronie chrześcijańskich i europejskich wartości.

Ponieważ Henryk nie pozostawił potomka, tron sandomierski przeszedł w obce ręce książąt krakowskich, chociaż Sandomierskie zawsze stanowiło odrębną jednostkę polityczną, miało swój dwór, swoich urzędników... A nowi władcy tytułowali się książętami krakowskimi i sandomierskimi... I ten stan rzeczy przetrwał aż do czasów Władysława Łokietka, który wzbudził z martwych Królestwo Polskie.

© Andrzej Juliusz Sarwa 2018

Książkę w wersji papierowej można kupić tutaj:

Księgarnia ARMORYKA

Księgarnia "Na Starówce"

Książkę w wersji elektronicznej (epub, mobi) można kupić tutaj:

Platforma Virtualo

О БРЕННОСТИ ЭТОГО МИРА И ПОСЛУШАНИИ СЫНОВЬЕМ

Анджей Юлиуш Сарва

О БРЕННОСТИ ЭТОГО МИРА И ПОСЛУШАНИИ СЫНОВЬЕМ

На огромном ложе лежал старец, имевший богатое наследство. Восковое лицо и заостренные черты лица свидетельствовали, что не много минут жизни ему осталось. Время от времени он терял дыхание, словно какой-то тяжкий груз давил ему на грудь.

– Похоже, это уже конец, старина. –обратился он к стоявшему у изголовья и вытиравшему слезы полой кафтана слуге.

– Много мы всего пережили. Ох, много! Много верст мы прошагали и сделали немало.

– продолжил он. – Теперь нам приходится расставаться. Тяжело мне будет оставлять тебя перед неизвестностью, возможно, даже скитаниями.

– Ясный мой пан! Еще выздоровеете! Еще поохотимся вместе на зайцев и куропаток! – с показной веселостью запротествовал старый слуга.

– Не плети чего попало, как это делают медики, доказывая умирающему, что скоро на свадьбе плясать будет! Вижу ведь, что смерть –костлявая – в ногах моих стоит и кривым пальцем меня зовет.

Расплакался громко слуга, слушая эти слова.

– Спокойнее, старый мой товарищ. –отозвался господин. – И чем этот плач поможет? Каждому из нас смерть писана. Тебя тоже не минует. Не боюсь ее, нет! Достаточно уже прожил. Измучен сильно и мечтаю отдохнуть после всей этой горячки. Но все же по двум причинам тяжело мне будет перейти на ту сторону.

– А какие это причины? – поинтересовался слуга.

– Первая – такая, что если моему сыну, единственному наследнику, оставлю все, что за столько лет тяжким трудом, бережностью и предусмотрительностью собрал, может ему от этого богатства в голове помутиться. Гулять начнет, направо и налево деньгами сорить, словом – растранжирит богатство, себя до нищеты доведет и жизнь испортит. О! Насколько я был бы спокойней, если б знал, что добросовестным трудом на собственную – а в будущем может и своей семьи – жизнь зарабатывать будет.

– Это одна забота. – сказал слуга. – А какая вторая?

– Вторая тебя касается. Твоей будущей судьбы, когда дряхлость не позволит на кусок хлеба заработать, а никто не окажет милосердия старику. Страшусь, как бы не страдал ты от голода под осень своей жизни, а может, к тому же, не остался еще и без крыши над головой.

– Обо мне, господин мой, не переживайте, потому что скоро к вам присоединюсь. – объявил слуга. – Да и о сыне своем тоже. Добрый парень! Приветливое имеет сердце и характер хороший. И не ленивый, за это ручаюсь!

– Позови его ко мне, а то в глазах у меня уже темнеет, а хочется еще раз лицо его увидеть, голос услышать и до сердца притиснуть.

Когда юноша переступил порог отцовской комнаты и приблизился к постели, старец долгое время не отзывался вообще, только с любовью всматривался в лицо того, кто был кровью из его крови, костью из его кости.

Потом, кивнув, чтобы сын склонился над ним, к груди его прижал, поцеловал горячо и вытирая тыльной стороной ладони слезы, теснившиеся в глазах, проговорил:

– Сын мой. Опора старости. Тобой един-ственным одарила меня жена, твоя покойная мать.

Здесь он замолчал, так как духу ему в груди не хватило, а пот оросил лоб. Когда отдохнул немного, заговорил дальше:

– Ты должен знать, что после моей смерти огромное состояние остается. В магазинном подвальчике, выложенном полевым шпатом, найдешь объемистый железный сундучок, полный золотых монет. Есть там деньги наши и немецкие, и с приграничного московского государства, но найдешь там так же франнцузские луидоры, эскудо, дублоны, цейхины…

– В другом сундучке я собрал потрясающую бижутерию. Перстни, броши, цепочки и многое другое. Замок наш прекрасно меблирован, полон драгоценных изделий с Персии, Турции, Арабии, из Бухары и Самарканда и немногим уступает резиденциям наиглавнейшим в королевстве вельможам.

Он снова приостановился, хватая воздух широко открытым ртом, а когда минул достаточно значительный отрезок времени, заговорил снова:

– Все это, добро всякое: драгоценности, мебель, ковры, меха дорогие, лошади и скот, все это досталось мне тяжким трудом, упорной борьбой с ежедневной нищетой… По много раз бросал я вызов судьбе. Много раз жестокая судьба бросала меня на колени. Бывало, сомневался, что когда-либо смогу ее перебороть, и все-таки не снижал усилий.

– Теперь, когда я уйду в лучший мир, все, что было моим, станет твоей собственностью. Такова закономерность. Что теперь сделаешь с этим огромным наследством – не мое дело. Можешь им пользоваться, пока не исчерпаешь, хватило бы тебе только сил и здоровья. Но все же помни, что золото, серебро и камни, ковры и мебель, поля и пастбища, замок, скот и своры псов – все это только ничтожность мира сего. Пыль, прах и ничто.

– Оглядись, сын мой, вокруг. -продолжил он.

– Оглядись внимательно, разгляди, сколько нищеты, мучений и несчастья! Не будь гордым и высокомерным с того только повода, что родился в замке, а не где-нибудь в дымной избе, и что спал на шелках и позолоте, а не на охапке соломы.

– Подумай о несчастных, у которых желудок постоянно присыхает к позвоночнику, у которых жены так тяжко трудятся, что теряют свою женственность задолго до того, как постареют, в то же время их дети больше на испуганных зверьков похожи, а не на человеческие существа.

Сын, слыша отцовские слова, заплакал, жалостью проникнутый, припал к рукам родителя, взял их в свои ладони и осыпая поцелуями, сказал:

– Что мне с этого богатства, если тебя утрачу? Не беспокоюсь я о золоте и серебре, не о рысаках породистых кровей, а наименьше об этом замке, который своими стрельчатыми башнями господствует над окрестностями.

– Могу ли я тебя понимать так, что отказываешься ты от принадлежащего тебе наследства? – спросил умерающий.

– Не иначе, как так. Не хочу ничего. Ничего!

– Обдумай это, сын мой, еще раз. И обдумай хорошо!

– Обдумал. – ответил молодец. – Вполне мне хватит головы на плечах для мышления, а рук для работы.

Тут же старик приказал перенести себя вместе с кроватью в одну из хат на селе, а когда оказался там, обратился к сыну:

– Теперь смотри внимательно в окно.

Едва проговорил эти слова, как страшный грохот сотряс воздух. Задрожала земля, клубы дыма и пыли затмили солнечный блеск. А на том месте, где до этого гордо возносились стены замка, башни, ворота, башенки, виднелась только груда обломков, по которым местами, питаясь искореженными стропилами и досками, ползали языки пламени.

– А теперь прощайте. – сказал старик сыну и старому слуге, и тут же испустил дух.

Долго юноша стоял, как окаменелый, не понимая, почему отец наказал в последнюю минуту своей жизни уничтожить то, что с таким трудом собрал и чем гордился.

Долго юноша плакал о родителе, который много лет был ему одновременно отцом и матерью.

– Не плачьте, панич. – утешал его старый слуга, которого бывший пан оберегал своим покровительством. – Не плачьте. Время лечит всякие раны, даже найтяжелейшие. Так и вашу вылечит. Не сейчас, так через месяц, не через месяц, так через год. Если захотите, не оставлю вас никогда. Посоветую, подскажу, помогу, если будет потребность. Я же вас, панич, вынянчил на своих коленях и считаю за сына.

– Спасибо тебе, старый, сто раз спасибо. Не познаешь при мне беды, всегда будешь иметь крышу над головой и живот полный. А сейчас самое главное – подумать о похоронах.

Когда скорбные торжества подошли к концу, и комья желтой глины, гремя о крышку, начали падать на гроб, чтобы вскоре укрыть его, когда гробовщик укладывал холмик земли над простою могилой – так как старый пан не пожелал лежать в могиле из камня – его сын созвал все село на площадь перед костелом.

Когда наконец собрались все: мужики, бабы, детвора, – обратился к ним с такими словами:

– Вы, конечно, знаете, отец мой, покойник, немалое оставил богатство. Могл бы, пользуясь им, до конца жизни не знать беды, – только есть, пить и веселиться. И то не знаю, смогл ли бы все истратить…

Вздох удивления пронесся над собрав-шимися.

– Но я – продолжил молодой пан. – решил иначе. Или я не имею здоровых рук? Или не имею головы на плечах? Или не хватает смелости? Воображения? Терпения?

– Так послушайте, что постановил с моим наследством сделать. Что имею – все разделю среди вас! Себе не оставлю ничего, кроме того, что ношу на себе, да несколько монет, чтобы первые недели не умерал с голода.

Шум поднялся большой среди толпы крестьян. Не было конца благословениям. А радость такая воцарилась среди собравшихся, что только для того, чтобы увидеть это, стоило раздать среди бедняков не только это богатство, но даже больше.

Молодой пан, оставив недвижимое и движимое своему доверенному, наказав ему, чтобы справедливо разделил все среди нуждающихся, взял в руки подорожный посох, с верным, старым слугой вместе, пешком двинулся к столице.

Хотя поначалу шляхта – разузнав о потрясающем жесте юноши, – взяла его на языки, насмехаясь над ним немилосердно. Ха! Принимая его даже за сумасшедшего. Позже, видя его правоту, доброту, трудолюбие и скромность, переменила мнение.

А его величество король – услышав эту историю – задумался глубоко, а потом сказал:

– Поставьте перед моими глазами этого человека.

Очень скоро – приказание монарха! – тот уже стоял перед ним, и владыка произнес:

– Людей таких как ты, встретишь редко, слишком редко. Не более одного на десять поколений. Грехом было б и недостойностью, если б я не захотел воспользоваться таким достоинством твоего сердца. С этого момента будешь ты одним из моих дворян и советников.

Поблагодарил молодец своего господина, склонился низко перед его величеством и сколько хватило сил, старался, чтобы тот в нем не разочаровался.

Вскоре так же – благодаря уму и расторопности соединенных с необычным трудолюбием и полным отсутствием корыстолюбия – приумножил славу и богатство своего края, а монарх в награду за эти заслуги, поставил его первым наместником в королевстве.

Перевод Анатолия Дячинского

Источник: Андрей Сарва, Наша общая радуга, Сандомир 1999

СКАЗАНИЕ О КОРОЛЕ ВЫСОКОМЕРНОМ И ЗАЗНАВШЕМСЯ

Анджей Юлиуш Сарва

СКАЗАНИЕ О КОРОЛЕ ВЫСОКОМЕРНОМ И ЗАЗНАВШЕМСЯ

Сегодня никто уже не знает, когда это все происходило. И так же не знает, в каком это было королевстве. Посколько, однако, – так мне кажется – сказание это довольно интересное, хочу вас подговорить, чтобы вы пожелали его выслушать.

Жил некогда король. Был это владетель могучий и великолепный. Столица его государства насчитывала миллион, а может даже больше миллиона обитателей. Возносилися в ней прекрасные и ухоженые дома, а чистыми улицами плыл неустанно людской поток. Груженные возы купцов и богатые кареты шляхты погромыхивали по ухабистой брусчатке. Над городом поднимался разноязыкий говор множества голосов и ударялись о небо звоны костельных колоколов или мелодии курантов, которые играли часы на ратушевой башне.

На окраинах столицы в приусадебных садах, винодельнях и огородах зелено было от листьев, пестро од цветов и фруктов, звонкоголосо от птичьих разговоров, земля пахла сладостно, а фрукты сами просились, чтобы их сорвать.

Но не только одна столица была такой прекрасной, ухоженной и обеспеченной всяким добром. Весь край под управлением короля, который своими министрами назначил людей мудрых, хозяйственных, воспитанных и неподкупных славился благосостоянием и бо-гатством.

Любил монарх, переодевшись, прохажи-ваться по улицах, любил ездить по стране, ночевать в придорожных постоялых дворах, заглядывать в крестьянские хаты и дома горожан. Любил потому, как нам уже ведомо, куда бы он не повернулся, в какую бы не подался сторону, всюду слышал по своему адресу благословения и восхваления.

Когда он уселся на троне, страна была опустошена военными пожарами и тогда – будучи еще молодым – присягнул поднять государство из руин, а людям гарантировать ежедневную пищу и одежду на любую пору года. Не думал тогда о похвальбах для себя, чуждой ему была мысль о прославлении своего имени.

Все же по мере того, как страна становилась богатой, подданые – упитанными, города красивели, в селах появились запасы, а по дорогах - со всех сторон – тянулись караваны купцов, все чаще подумывал о своем величии.

Наслаждался мыслью, что никто кроме него не сумел бы совершить такое великое дело - вывести страну из руин до такого потрясающего расцвета.

Любил сидеть на мраморной скамейке в отдаленной части дворцового сада и полузакрыв глаза, думать о восхвалении себя.

Перед глазами передвигался целый ряд владетелей как соседних, так и более отдаленных краев и не находил среди них ни одного, который бы мог сравниться с ним.

Этот был глупый, этот – ничтожный, а тот трусливый. Когда закончил просмотр королей, начал заниматься их министрами. Среди них тоже не нашел ни одного, который смогл бы оказаться равный ему умом, проворством, соображением.

Молитвенное самолюбование окутало наше-го монарха. Усмешка разлилась по его лицу, а глаза заблестели.

– Да, да! – сказал он стайке воробьев, которые въедливо ссорясь из-за какой-то крошки, носились по садовой аллейке, выложенной мелкими камешками белого и розового цветов.

– Да, да. – продолжил король. Смотрите на меня, глупые, несчастные пташки. Смотрите на меня. Здесь вы можете увидеть человека наимудрейшего из мудрых, наидобрейшего средь добрых, величайшего средь великих, богатейшего среди богатых!

– Не один человек – продолжил он дальше свою речь, на которую воробьи, как и следовало этого ожидать, совсем не обращали внимания – со всей земли обширной не может сравниться со мной! Не найдешь подобных моему величеству ни на далеком севере, где мороз сковывает льдом реки, озера и моря, а снег засыпает все на долгие месяцы. Не найдешь равного мне также там, где жар солнца высасывает каждую каплю воды из почвы, превращая ее в пустыню. Не найдешь такого, как я, ни в соседних странах, ни на океанских островах, ни на вершинах поднебесных гор! Я – величайший!

На ветке росшего поблизости дерева присела сорока, склонила головку и застрекотала.

– Что?! Не веришь мне? – напыжился монарх.

– Не веришь? Заявляю тебе торжественно и могу даже дать свое королевское слово, что не найдешь никого равного мне, властителю этого края.

Прервал, задумался на минутку, а потом добавил:

– Ну, может один Бог сравнивается со мной… – Но не превышает! – уточнил сразу же.

Сорока застрекотала еще раз и в ее стрекотании кажется послышалась дрожь. Взмахнула крыльями и упорхнула куда-то прочь, за крепостную стену.

Король пожал плечами, поднялся со скамейки и двинулся к дворцу, так как приближалась пора обеда, а он несколько проголодался.

Шагая, посматривал по сторонам направо и налево и сердце его распирала гордость, когда видел, как садовники кланяются ему и выкри-кивают:

– Живи вечно, величайший из монархов, какие когда-либо ходили по этой земле! Живи вечно, наимудрейший из наимудрейших, наилуч-ший из наилучших!…

Вошел уже в коридор ведущий к обеденному залу, а до его ушей все еще продолжали долетать эти возгласы.

После обеда король пожелал несколько поразмяться. Впрягли тут же наилучших коней в его карету и двинулись за город. Вскоре разноголосый говор и громыханье многих колес катившихся по булыжной мостовой, остались позади.

Среди полей золотившихся полянками пшеницы, серебрившихся полосками ржи, розо-вевших от цветущего клевера, господствовала чудная тишина. Только в отдалении было слыхать поскуливание какого-то пса и пение петухов.

Над полем, серый и мелкий словно комок земли, который можно без труда спрятать в горсти, взлетал жаворонок. Его пение переливалось словно каскад бриллиантовых капель падающих с высокости каменного откоса на скалы, скользкие и поросшие мхом у его подножия.

В травах стрекотали полевые кузнечики. Где-то зашелестела, пробегая среди жестких, рослых стеблей мышь, несущая свою добычу – пару ячменных зерен – к норке.

Прекрасно было. Тихо и спокойно.

Солнце, которое уже минуло зенит и ложило с каждым разом все более длинные тени, по-прежнему пригревало еще крепко. Его палящие лучи сделали так, что горло короля пересохло, а лоб покрылся потом.

С облегчением поприветствовал он тогда прохладу и тень, которые окружили его, когда карета въехала на лесную дорожку, над которой переплетения веток, густо покрытых листвой, сотворили балдахин.

В отдалении, между колонной стволов засеребрилась и заголубела гладь небольшого озерца, рябившегося от дуновения едва слышимого ветерка. Берега пруда густо позарастали камышом, тростником и осокой.

Король почувствовал невыносимое желание погрузиться в прохладный залив, остудить разгоряченное тело, смыть с себя пот и пыль.

Приказал тогда остановить повозку и выйдя из нее, направился к воде.

Раздевшись, сложил одежды под кустиком дикой мяты на мураве, утыканной голубыми кисточками незабудок и вошел в озерцо.

Но как раз тогда, когда он разгребал руками воду и с наслаждением окунался в нее с головой, небо рассекла – от горизонта до горизонта – золотисто-белая молния и молочно-белое густое облачко опустилось из самой глубины зенита к тому месту, где стояла королевская коляска.

Из облачка этого появился прекрасный молодец со светлым лицом разодетый в голубые наряды, прошитые серебрянными нитями и украшенные жемчугами – невидимый для дворян, которые расселись на траве сбоку повозки – вошел в нее.

В тот же самый момент его вид принял какие-то дивные изменения – стал, скажу вам, обманчиво похож на короля. Ха! Его копией!

Пришелец, высунувшись из окошка, приказал удивленным его присутствием дворянам, которые не заметили, когда государь возвращался с купания:

– Ну, едем же обратно в столицу!

Возница вскочил на козлы, хлестнул лошадей и те рванули с копыт. Грохот колес сделал бесшумным толстый слой лесной подстилки и экипаж быстро исчез в чаще в направлении укатанной дороги.

Король закончил купаться. Вышел на берег и отряхнулся от воды, которая капельками сбегала по его гладкой коже.

Склонился над одеждой и… онемел от изумления. Вместо прекрасных, золотом тканых нарядов, на траве лежали нищенские лохмотья.

Обернулся вокруг, выискивая несвое-временного шутника и увидел, что остался в лесу один… Исчезли дворяне, исчезла карета. Только примятая трава да следы колес свидетельствовали о том, что были здесь только что люди.

Натянул король лохмотья, лежавшие на берегу лесного озерца, так как не мог остаться голым и двинулся в направлении столицы.

Поклялся себе, что того, кто организовал для него такой невероятную выходку, прикажет заковать в кандалы и бросить в глубину найтемнейшего подземелья.

Мириады звезд засверкали уже на темно-фиолетовом небосводе, когда он дотащился наконец до ворот столицы.

Измученные, покрытые мозолями подошвы отказывались ему подчиняться, а мучительный голод терзал внутренности.

– Эй, стража! – приказал начальственным голосом. – Открывайте ворота!

На эти слова из небольшого окошка выглянула голова стражника и оглядев внимательно пришельца, убралась обратно.

– Эй, стража! Открывайте ворота! – во второй раз закричал король.

– Убирайся отсюда, дед, пока мы добрые! –ответил ему алебардщик.

– Открывай! Открывай своему королю! –кричал монарх.

– Это какой-то сумасшедший. – пробормотал солдат. – Несомненно, сумасшедший.

Позже снова добавил:

– Прочь отсюда, иначе псов напущу!

Но король не хотел уступать, лупил кулаками в толстые бревна городских ворот и грозил местью. Пугал солдат, что прикажет их поразвешать, если немедленно его не впустят.

Но они уже не желали ему отвечать, приоткрыли только немного боковую калитку и натравили назойливого двумя злыми британами.

Если бы не страх, который придал королевским ногам проворства… быть могло б, что бестии загрызи бы его возле крепостных стен. Однако ему удалось добраться до растущего поблизости внушительного дерева и вскарабкаться по его стволу и веткам практически на самую вершину.

Дрожа от холода, страха и злобы, просидел король на верхушке всю ночь и только утром, когда поток людей начал вливаться в широко открытые теперь уже ворота, сполз на землю и направился к своему замку.

Зря все же мучился, стараясь убедить охрану, что есть их законным господином. Не впустили его даже во двор, а когда не захотел отступить, отогнали его пинками от замковой подворотни.

Никак не мог понять владыка, что все-таки случилось, что за напасть его преследует, почему никто не ищет пропавшего. Да! Почему его никто не узнает?

Не мог понять, потому как не знал, что ангел прибывший с неба и взявший на себя его отличия, принят был за короля.

Ангела этого – как нетрудно догадаться – послал пан Бог, который постановил наказать высокомерного и зазнавшегося человека, осмели-вшегося равнять свое ничтожное, быстроизменя-ющееся положение с положением Бесконечного и Всевышнего.

Бродил король по стране, бесполезно стараясь убедить встречавшихся людей, что есть их законным властелином, которому они должны оказывать послушание, уважение и любовь.

Все принимали его за сумасшедшего. Некоторые издевались и гнали прочь, вдобавок угощая на дорогу кулаком, другие наоборот – те, которые с мягким сердцем – сожалели над судьбой бедолаги и давали ему или грош какой, или же кусок хлеба и глоток воды. Без сомнения умер бы с голода высокомерный король, если б не это милосердие человеческое.

Временами какой-нибудь милосердный позволял ему переспать в кладовке или на конюшне, обычно же крышей ему служило небо, распахнутое над головой, а периной клок сена, выдернутый с копнушки.

По мере того, как проходило время, жалость и бессильная злость оставляли короля и все чаще, и все дольше обдумывал он свою предыдущую жизнь.

И вот однажды, какой-то ночью, когда голод острее, чем обычно терзал ему внутренности, а холод сотрясал его тело, понял он, что сильно согрешил, презирая всех и вознося себя над всеми. Мало того! Ставил себя равным самому Богу!

Скитаясь по краю леса, высматривал при свете месяца какого-либо убежища, которое было бы ему укрытием и ложем одновременно, и наконец заметил между деревьями слабый отблеск огня, пробивающийся сквозь квадратик маленького окошка.

Повернул в том направлении и вскоре стоял возле двери убогой избушки пустынника. Постучал несмело, а когда его ушей достигло приглашение, вошел.

Высохший от длительных постов старец с длинными волосами и бородой, закрывавшими одновременно ему плечи и грудь, сидел на березовом пне возле стола, сколоченного из соснового круга.

Завидев пришельца, пригласил его жестом сесть сбоку и пододвинул в его сторону глиняную миску, щербатую и потемневшую от времени, на дне которой было немного жареного гороха. Когда король слегка успокоил острый голод этой скромной пищей, даже не заслуживающей называться ужином, старик-отшельник подал ему кувшин полный родниковой воды.

Властитель и старец сидели друг против друга в молчании. В лесу ветер сотрясал верхушки деревьев, где-то время от времени ухала сова, а трудолюбивый короед сверлил новый коридор в стене избушки.

И вдруг король расплакался навзрыд. Рассказал старцу о своем высокомерии и о том, какое жестокое наказание он получил за эту провинность. А позже добавил еще, что только теперь все понял, осознал свою ошибку, только бесполезно уже жалеть о том.

При этих словах улыбка сердечная и теплая расцвела на сухих губах отшельника, а лицо его прояснилось и помолодело. Старая латанная одежда превратилась в чудесный плащ голубого цвета, прошитый серебрянными нитями и украшенный жемчугами, а возле плеч его выросли снежно-белые крылья.

– Значит, понял науку! Радуюсь за тебя, король. Теперь закрой глаза, а когда откроешь, беда уже оставит тебя.

Ангел – был это тот самый ангел, который вначале принял на себя облик монарха, а потом отшельника – подошел к двери избушки, распахнул ее настежь, помахал на прощание рукой и взвился в небо серебристо-белой молнией, которая на мгновение осветила небосвод от горизонта до горизонта.

Когда утром следующего дня король принимал посла соседнего государства, то сказал ему на прщание:

– Поздравь там от меня моего родственника-короля, а твоего господина. Мудрый твой пан и добрый. Редко сейчас таких как он встретишь. Ах! Как же бы я хотел с ним когда-нибудь сравниться!. – вздохнул он под конец.

Слушая эти слова, удивленные дворяне переглядывались между собой, не в силах понять причины, из-за которой их повелитель так сильно изменился.

Перевод Анатолия Дячинского

Источник: Андрей Сарва, Наша общая радуга, Сандомир 1999

СКАЗАНИЕ О ЗМЕЕ И ДЕВУШКЕ

Анджей Юлиуш Сарва

 СКАЗАНИЕ О ЗМЕЕ И ДЕВУШКЕ

Много-много лет назад в маленьком городке, расположенном среди полей засеянных урожайной пшеницей сандомирской - белозернистой и красноколосой - среди полей, где по межах росли раскидистые, дающие благословенную тень в испепеляющую жару дикие груши, проживал один человек.

Счастливый был и постоянно весел, так как ни в чем не имел недостатка. Была у него красивая, умная и хозяйственная жена, которая одарила его прекрасной дочкой. Имел также немалое богатство – дом на рынке, небольшой огород и полоску поля за городом.

Дни проходили для него спокойно и только удары часов на башне костельной, а также меняющиеся времена года напоминали, что время не стоит на месте, только постоянно двигается вперед, постоянно вперед.

Что еще можно пожелать от судьбы, кроме того, чтобы желудок всегда был полный, тело одето, согласие и любовь царили в семье? Кажется, что ничего. Да... Только это неправда, из всех мер достойных желания есть еще и здоровье.

Пока везло, никто в семье Матеуша – так звался этот человек – в печали не был. Но вот одного дня, едва только заря осветила небосклон, а побледневшие звезды еще не успели убежать перед наступающими золотыми лучами солнца, в дом Матеуша пришел гость непрошенный – болезнь.

Его жена, объятая лихорадкой и терзаемая ознобом, высохшими, потрескавшимися губами через каждые несколько минут просила напоить ее. И едва темно-оранжевый солнечный шар скрылся на западе за горизонтом, отошла тихо и незаметно в лучший мир. Отошла, оставляя мужа и осиротевшую дочку.

Горевал Матеуш, плакала девочка, которая была уже настолько большой, что понимала – никогда больше своей мамы она не увидит. Боль обоих была огромная. Настолько огромная, что не буду даже пробовать ее описать. А вообще, можно ли описать боль?

С той поры отец с дочкой жили тихо и молчаливо. Под крышей их дома не стало слыхать громкого смеха и трудно было отыскать беззаботную радость на лицах обоих.

Отцу и дочке хорошо было друг с другом, и обое судили, что в их жизни ничего не изменится, однако сильно ошибались.

Приятели Матеуша, когда собирались вместе с ним за кружкой золотистого пива с грубой шубой пены наверху, за влажным сосновым столом, в пивной находящейся на выходе одной из узких улочек, отходящих от рынка, повторяли:

– Ой, Матеуш, Матеуш! Не будь глупцом! Зачем тебе одному мучиться на свете? Возьми себе какую-нибудь женщину. Женись во второй раз! –посоветовал кто-то.

– Мало ли вдов желающих снова выйти замуж? – добавил другой.

– Да что ты ему вдову подсовываешь? Он же еще молодой мужик. Только что сорок стукнуло. На него еще не одна молодуха полетит, не одна девушка! – добавил еще кто-то.

– На него или на его добро? – ухмыльнулся старый шлепнога, которому кто-то в пивной заварухе потрощил ходулю.

Поначалу Матеуш даже слушать не желал подобных баек. Казалось ему, что повторная женитьба была бы не только изменой покойной, но так же и его дочке Марте.

– Дайте мне спокойствие! Дайте спокой-ствие! – повторял он.

И все же по мере течения времени, по мере привыкания к этой мысли, все чаще обдумывал в сердце советы компаньонов, пока не сказал сам себе:

– А действительно, почему бы это я не мог взять себе вторую жену? Дом был бы при-смотренный, ухоженный, мне не было бы грустно и одиноко, а Мартуня имела бы опекунку. Что женская рука в воспитании девочки, то женская, не то что мужская, твердая и неуклюжая.

Была середина лета. На костельной площади, распространяя сладковатый запах, цвели липы, а с лугов, расстилающихся за городом, долетал деликатный пряный запах настурции. Чудно было и зелено. Крепко пригревало солнце, временами только скрываясь за вуалью белых клубковатых облачков.

Где-то чирикали воробьи, где-то застре-котала пролетающая сорока. Загудел тяжелый шмель, зажужжала муха. На улочках городка сонно было и пусто – как обычно в воскресенье.

Но вот запели колокола. Их серебристый звон радостной волной поплыл над крышами домов. Костельные органы заиграли свадебную музыку. И тут же Матеуш поддерживая под руку, при мелодии марша повел к алтарю прекрасную молодую невесту. После всего была свадьба. Столы прогибались от разнообразия блюд. Водка, мед и пиво лились ручьями. Еврейская капелла взыграла от уха до уха!

Ох! Такой свадьбы не припоминали самые старые долгожители городища!

Только Марта, спрятавшись в самом далеком уголку маленькой комнатки на чердаке, уткнувшись лицом в подушку, плакала. Горечь заливала ей горло, какая-то непонятная боль сжимала ее, а слезы жемчужинками сбегали по щекам к уголкам рта, принося соленый привкус.

Потом пришли обычные, серые дни. Отец, наработавшись и набегавшись, каждую свободную минуту посвящал молодой, красивой жене. Нет, не перестал любить свою маленькую Марту, но как-то другие важные дела все же заслоняли ее.

Мачеха, хотя и ненавидела девочку изо всех сил, с самой глубины души, и донимала ее на каждом шагу, наказывала за все давние прегрешения, при муже и чужих людях показывала, что она для нее заботливая мать, понимающая и заботливая.

Годы текли, Марта росла и ничего не менялось. Не менялось до того времени, пока у мачехи не родилась сначала одна дочка, а потом вторая.

Теперь уже, полная своего превосходства, не скрывала ничего. Случалось, жестоко била сироту, даже и в присутствии ее отца, а когда он пробовал оборонять девочку, верещала, сколько только хватило сил:

– Так ты такой?! Такой?! Негодяй! Для нее, для своей Мартуси готов пожертвовать и мной, и своими маленькими дочками! Пойду к людям! Все им расскажу! Расскажу о твоей жестокости и несправедливости.

А в конце обычно начинала визжать так устрашающе, что ее слыхать было наверное в соседних домах.

После чего Матеуш – ради своего спокоя – замолкал и махнув рукой, отходил. Мачеха, видя свое превосходство над ним, распустилась вовсю и все дела в доме целиком прибрала к себе.

Муж ел нечасто и понемногу, Марта проживала в укрытии под лесенкой, и только прекрасная жена и ее две доченьки жили получше некоторых дворянок из богатых дворцов.

Спали на шелках, одевались в наибогатшие наряды, питались разнообразнейшими блюдами, не скупились себе на лакомства. Словом, райскую вели жизнь. Для Марты же оставались только старые тряпки, перелатанные и выцветшие, а на еду только остатки с обеда – в основном то, что какой –либо из двух младших сестер не могло уже поместиться в желудке.

Хоть девочка имела обиду на отца за то, что из-за его такой несвоевременной и необдуманной свадьбы, попала она в такую беду, но все же не жаловалась на свою судьбу, понимая, что жалобами все равно ничего не изменит, только отцу сделает больно. Понимала к тому же Марта ясно, что отец беспрерывно укоряет себя, что имеет столько добра, а старшая дочка такую терпит беду.

Однажды за завтраком Матеуш обратился к жене:

– Сегодня я должен поехать в столицу.

– А зачем это? – спросила женщина.

– Дела! Дела! Могу хорошо заработать, если поеду туда. – ответил он.

– Если должен!... – пожала плечами. – Все равно, когда там будешь, не забудь обо мне и моих дочках, купи какие-нибудь дорогие и оригинальные подарки. Хочу что-нибудь такое, при виде чего всем соседкам очи повылазили бы от зависти!

– Хорошо, моя драгоценная. Куплю что-нибудь оригинальное. Но хотел бы так же...

– Чего там хотел бы? – покосилась на него злым глазом жена.

– Ну, какую-нибудь мелочь... Для Мартуни...

– Я тебе дам мелочь! Я тебе дам мелочь! Смотрите-ка, люди. – верещала, и верещанье это временами переходило в визг. – Совсем надумал распустить эту девку! Лучше гони на работу эту бестолочь и чучело! Плетей ей всыпь, сильно уж гордая и с норовом!

– Но я вижу, что она без возражений каждое твое задание выполняет. – несмело запротествовал муж.

– Так что с того? Но как смотрит гордо!

– Не будь несправедливой, дорогая моя. –попросил он.

– Я несправедлива? Я несправедлива?! Оскорбил! Не переживу! Юстыся, Габрыся, подайте мне моей соли от обморока! Ох! Ох!

Пожал Матеуш плечами, надел на голову шапку, на плечи набросил накидку и вышел за порог.

Дела в столице пошли лучше лучшего, поэтому возвращался домой с добрым юмором. Позванивал тугим мешочком и усмехался сам себе.

Неуклюжая бричка подпрыгивала на выбоинах дороги. Тогда, время от времени он оглядывался через плечо, или прекрасные игрушки и богатые подарки для младших дочек и жены не повредились.

Но припомнил себе, что для бедной Мартины не везет ничего, нахмурился и хорошее настроение куда-то исчезло.

Начал ругать себя за мягкость и трусливость, что не хватило его на то, чтобы твердо и непреклонно настоять на правах своей старшей дочки.

Все же она была кровь из его крови, кость из его кости. Доброе, послушное, тихое дитя, которое никому – а особенно мачехе не вредило и дороги не переступало.

Стыдно ему сделалось за себя самого, что позволял помыкать дочкой и постановил, что отныне, несомненно, наведет справедливый по-рядок в доме.

Но тут же пришло ему на мысль, а потом представил себе это реально, что будет делаться, когда он захочет исполнить это намерение.

– Ох, Боже, Боже! – вздохнул. – Все бы выдержал. Любую муку, боль любую, только не эти вопли, не этот визг устрашающий... Нет..., нет... Видно еще не в этот раз...

Перестал думать и огляделся внимательно вокруг. На востоке небо потемнело грозно, затягиваясь полосой сизо-фиолетовых туч.

– Будет буря! Без сомнения будет буря! -подумал Матеуш. – А я в широком поле, где нигде не укроешься.

И подстегнул коня плетью, принуждая его к более быстрому бегу.

– Может успею добраться до дождя к тому лесу, что виднеется там на горизонте?

Все равно зря только подгонял животное. Зря выжимал с него последние силы. Едва минул небольшой, в общем, отрезок времени, как оловянно-синяя вуаль туч растянулась по всему небосклону. Сорвался ветер, сильно и зло ударил о землю, закружил, поднял кверху тучи пыли, придавил к земле пшеницу и жито, зашумел листвой придорожных кустов.

Чуть позже полетели крупные капли дождя, сначала одиночные, редкие и тяжелые, чтобы потом перейти в ливень, несущий на землю целые потоки воды, разбивающейся на еще твердой почве вмглистую пыль.

Загремело, словно кто-то передвинул на небесном куполе сотни пустых, жестяных бочек. Прошло еще немного времени и небо раз за разом начали освещать сверкающие зигзаги молний. Гром за громом начал ударять в вершины деревьев, растущих кое-где на межах. Ветер выл, дождь въедливо хлестал землю. Казалось, что наступил потоп и скоро весь мир скроется под водой.

Поскольку время шло уже к вечеру, густая темень окутала всю землю.

Матеуш съежившись и заслоняя лицо, продолжал упрямо двигаться своей бричкой вперед, веря, что должен же он когда-нибудь добраться до более спокойного места и найти укрытие.

Конь со все большими усилиями тянул воз, колеса которого вязли в липкой грязи. Проходили минуты, минуты сливались в часы, а конца езды не было видать.

– Ох, что будет? Что будет? – обратился он тихо сам к себе. – Заблудился. Где нахожусь – не знаю.

Понимал, однако, что лучше двигаться вперед, нежели останавливаться здесь, среди полей. Наконец местность все же изменилась. Равнина закончилась, началась холмистость.

Телега то съезжала на скорости со склона, то снова с трудом поднималась вверх. Нигде, однако, не было видать хотя бы какого-нибудь человеческого жилья.

Матеуш уж думал, что придется ему провести ночь на пустоши, в промокшей одежде, в холоде и с пустым животом, как вдруг неожиданно перед бричкой появились очертания какого-то огромного здания, в котором только одно окно освещено было золотистым блеском, какой нисходит от горящих свеч.

Был то замок на плоской и не слишком обширной верхушке одного из холмов. Широко открытые ворота в крепостной стене как-бы приглашали измученных путешественников.

Въехал в них Матеуш без колебаний, мечтая только где бы согреть тело, высушить одежду, насытить голод и отдохнуть после такой мучительной дороги.

Тем временем разпогодилось. Ветер разогнал тучи. На заискрившееся сотнями звезд небо с достоинством выплыл серебристый диск месяца, светя беловато и достаточно сильно.

В его блеске нашел конюшню. Была пустая, хотя кормушку до краев заполнял овес. Привязал здесь коня, который тут же принялся за еду. Сам вышел во двор, чтобы поискать укрытия себе.

Вошел через незапертые двери в замок, заинтригованный тем, что не видит живой души. Заглянул в каждую из богато – ба! еще и с роскошью! – обставленных комнат. Было пусто.

В столовой с удивлением обнаружил огромный стол, выложенный чудными узорами, весь уставленный супницами и тарелками с разнообразнейшей снедью. Чего там только не было?! Супы и подливы, рыба и мясо, блюда холодные и горячие, печенья и фрукты, вина разнообразные.

При виде пищи, Матеуш, подгоняемый голодом, который чувствовал очень остро, не задумываясь и не ожидая того, кому эта пища может быть приготовлена – просто набросился на нее.

Долгое время во всем замке не было слыхать других звуков, кроме жевания, плеска и бульканья вин, наливаемых из покрывшихся мхом кувшинов в кристально чистые бокалы.

Наевшись, Матеуш почувствовал в себе огромную сонливость. Пошел тогда в комнату, в которой заметил огромную кровать под балдахином, застланную снежно-белой постелью и как бы соблазняющую в нее лечь.

Разделся. Мокрую одежду старательно поразвешивал вблизи печки, в которой пылал яркий огонь и улегся на нежную простынь.

Голову положил на мягчайшую пуховую подушку, укрылся мягким пуховым одеалом, закрыл глаза и тут же погрузился в бездонную пучину сна без сновидений.

Солнце заглянуло в спальную комнату Матеуша сквозь небольшие толстые стекла, вставленные в оловянные рамки, ложась на побеленных известкой стенах радужными отблесками.

В густой короне раскидистого вяза какая-то пташка завела чудную трель, как бы желая таким способом поприветствовать пробуждающийся день.

Золотистые лучи дневного светила ра-створились в миллионах капель росы, осевших на стеблях трав, ветках кустов, кустиках других растений.

Бодрящий запах свежести проникал сквозь приоткрытые окна в середину комнаты. Матеуш, привыкший к раннему пробуждению, сел в постели и пальцами протер заспанные глаза.

Позже так потянулся, что кости захрустели, и бодро соскочил на пол, который был полностью устлан толстым, пушистым ковром, сотканным незнакомым мастером в далекой Персии гео-метрическим узором.

Одеться было делом одной минуты. Как только сделал это, еще раз – более детально – исследовал замок, не минуя ни подвалов, ни чердаков. Уверившись, что здание выглядит, как бы вымершим, пожал плечами, не имея намерения ни дожидаться, ни выяснять, какая здесь причина, вышел во двор, чтобы привести в порядок коня и двинуться в дорогу к родному городку. Верил, что теперь, днем, дорогу эту без труда отыщет.

Когда конь уже был в упряжке и только ожидал, когда хозяин сядет в бричку и стрельнув плеткой даст знак на отъезд, Матеуш подумал, что под конец может еще обойти ограждение замка и увидеть все, что находится в пределах крепостных стен.

Высмотрев узкую, но крепко утоптанную дорожку, смело свернул на нее. Вместе с нею повернул за могучую башню, выложенную огромными каменными плитами, скрепленными известковым раствором. То, что заметил, вынудило его повернуть голову.

Такой пред ним распростерся вид чудесный, что подобного не найдешь даже на картинах наилучших мастеров.

Стоял у входа на так же старательно ухоженный огород. Ровные, прямые дорожки, выложенные разноцветными камешками, как бы завлекали для прогулки среди деревьев, кустов, грядок и клумб, поросших коврами цветов.

Но все эти цветы были совсем другие, чем те, которые видывал до этого времени. Выглядели, словно картинки из сна. Лепестки их были насыщены такими красками, каких не встретишь в натуре. Подрагивая от дыхания утреннего ветерка, усыпанные миллионами блестящих капель, казалось говорили:

– Сорви нас. Сорви, пришелец из обычного мира. Сорви и люби! Сорви и удивляйся! Зачем мы должны здесь совсем без пользы расти? Хотим быть твоими, хотим кому-то служить...

И Матеуш кружил среди этих пречудесных растений. Широко открытыми глазами вбирал в себя красоту заколдованного сада, как бы желая ею насытиться на сегодня, на завтра, на послезавтра...

В этот момент его внимание приковал один цветок. По форме несколько напоминающий лилию. На высоком, стройном стебельке, густо покрытом чешуйчатыми листочками цвета черненного серебра с легким зеленым оттенком, покачивался кувшинчик ярко-красных лепестков, каждый из которых обрамлен был золотом. Из середины вырастали длинные, хрупкие пестики, заканчивающиеся фиолетовыми сборниками пыльцы. Среди них стоял крупный, массивный, золотистый пестик.

Цветок был до того прекрасный, что его вид просто забил дыхание в груди Матеуша. Долго насыщал глаза его красотой, а в конце подумал себе:

– Жена не позволила мне купить никакого подарка для Мартины, но не запретила все же чтобы привез из поездки цветок. Сорву теперь это чудо, дам его моей сиротке, пускай хотя бы им потешится.

Вытянул руку и без труда сломал хрупкий стебель. Но как только сделал это, в одну минуту ясное до этого небо затянулось темно-синими тучами и гром прокатился по небосводу. Земля задрожала раз и другой. Где-то недалеко ударила молния.

Из темной пасти отверстия, ведущего в подземелье под замком, сначала выкатился клуб вонючего дыма, потом мелькнул кроваво-красный язык огня, и уж затем выполз змей. Гад выглядел отвратительно,- шершавая, покрытая шишками и наростами шкура имела какой-то неподдающийся описанию цвет: не то коричневый, не то серо-зеленый, только на брюхе был грязновато-белый с желтоватым оттенком.

Хвост, заканчивающийся крупными игольча-тыми отростками, нервно бил о землю, а из широко разинутой пасти полной острых, словно бритва зубов, поочередно выглядывали то раздвоенный язык, то огонь. Чудовище имело только одну голову, но распускало вокруг себя такой смрад, что трудно было дышать.

Пораженного Матеуша парализовало до такой степени, что он не мог сделать даже маленького шажка, не говоря уже о том, чтобы смог убежать.

– Конец мне! Конец мне!

Эта одна-единственная мысль непрерывно крутилась у него под крышкой черепа.

Тем временем змей, остановившись перед человеком в каких-нибудь двух-трех шагах, обратился к нему с такими словами:

– Наелся и переночевал в моем замке. Хорошо. Был измучен, голоден и промокший. Все равно, зачем ты сорвал этот цветок? По какому праву, без крайней нужды, потянулся за чужой собственностью?

– Господин... Змей... – заикался Матеуш, не имея никакого понятия, как ему называть этого монстра. – Пощади, пан! Отдам тебе этот цветок. Могу за вред заплатить! Возьми, возьми! Это все мои деньги! – протягивал он на руке пузатый мешочек.

– Зачем мне эти твои гроши, червячина? – с насмешкой в голосе спросил змей. – Другого от тебя жду вознаграждения.

– Своим ясновидящим воображением я смог предвидеть и разглядеть не одну тайну. Знаю, кому и зачем ты сорвал этот цветок.-продолжил он. – Так вот, слушай. Если через один месяц и один день твоя дочка Марта не появится здесь и не станет моей женой, ты должен будешь умереть.

– Змей, сжалься над невинной! Столько плохого она уже познала в жизни, столько несправедливости встретила! Еще и ты хочешь ее мучить? – запричитал умоляюще мужчина.

– Молчи, человече! – крикнул змей. – Если ее родному отцу было безразлично, чтобы кровь из его крови, кость из его кости, старшей дочке жилось лучше и спокойней, то почему это я должен милосердствовать над ней? Над чужой!

Сказав это, повернулся задом к Матеушу и вползая обратно в подземелье, бросил на прощанье:

– Не вздумай забыть! Один месяц и один день!

– Чего так поздно вернулся, нерасторопа? –поприветствовала Матеуша у порога жена.

– Буря была, заблудился... – заикаясь, начал объяснять он.

– Иди переоденься и вымойся, воняешь, словно в дерьме искупался. – добавила жена.

Мужчина после возвращения домой не могл найти себе места. Ходил смутный, страх душил его железными объятиями.

Ел мало, не всегда понимал, что ему говорили. А вдобавок, не спал. А если временами удавалось ему впасть в беспамятство, будили его устрашающие кошмары.

Исхудал он, отощал, а под глазами появилась синюшность. Тем не менее, ни жена, ни одна из двух младших дочек не замечали, что с ним делается что-то недоброе. Одну только Мартуню поведение и вид отца занепокоили. И однажды утром она спросила:

– Папа, скажи мне, что тебя мучит? Что за червь печали вгрызся в твое сердце?

– Не спрашивай! Лучше не спрашивай, доченька! Оставь мое беспокойство мне!

Все равно Марта не собиралась отступать, а уверившись, что отца, похоже, и в самом деле что-то мучит, постановила, что должна это выведать.

Столько ходила за ним, столько надоедала, что он наконец сдался и рассказал дочке все, что его встретило в замке змея.

– Не пугайся, отец. – сказала Марта. – Если дело только в этом, повода пугаться не вижу!

– Дочка! Что ты говоришь?! Лучше я соглашусь умереть, чем так страшно навредить тебе, отдавая замуж за это чудовище!

– Ой, папка, папка! А что будет, если ты умрешь? Я ко всем трудностям привычная, выдержу и в замке змея. А вот что будет с моими младшими сестричками? Ведь мачеха ничего не сделает, ничего не умеет. В нищету они попадут беспросветную, а может и с голоду поумирают.

– Пойду к змею. – продолжила дальше. – От-дам ему свою руку. Ты же оставайся дома спокойно. Даст Бог, увидимся еще!

Расплакался Матеуш в голос, к сердцу Марту прижал.

– Драгоценность ты моя наибольшая. –шептал он и осыпал ее вололсы поцелуями. – Не заслужил, подлый я человек, на такое доброе дитя. Подумай еще, остановись. Может, не пойдешь, все же?

– Папа! Ведь змей не хочет меня убить или съесть. Он хочет взять менгя в жены, а это все же совсем другое. Наверно, не будет мне так уж плохо. Сам ведь рассказывал, что в замке невообразимая роскошь и полно всякого добра. А что змей воняет... Так что ж? Ко всему можно привыкнуть. К смраду, пусть и наихудшему, тоже. Не забывай, что я тебе говорила: кроме меня имеешь еще две дочки, младшие, а значит ты должен жить!

Когда подошел назначенный змеем срок, Марта, взяв дорожный посох в руки, двинулась поспешно по дороге, ведущей к усадьбе змея.

Боялась – это правда. Но может не столько самого змея, сколько новой, неведомой ситуации, – город, который после стольких лет жизни оставляла – быть может, навсегда – свой родной городок.

В узелке, висевшем на плечах, имела добрый кусок хлеба и сыра, и даже кусочек колбасы! Так как мачеха, выведав, что падчерица оставляет дом и не намерена в него возвращаться, дала ей это все щедрой рукой.

Через каждые несколько верст она отдыхала,

утоляя жажду во встречных речушках и родничках. Наконец, когда уже начало смеркаться, а птицы средь зарослей и в кронах деревьев придорожных начали совершать свои щебечущие беседы, на вершине холма, на фоне зари предвечерней на горизонте, заметила силуэт каменного замка.

Оглядев холм, уверилась, что все выглядит точно так, как описывал отец. Широко открытые ворота, казалось, приглашали путешествующих.

Огромный стол, уставленный разнообраз-нейшими блюдами и отборнейшими напитками, соблазнял. Уселась тогда и подкрепилась, не жалея себе наилучших кусков, которые запивала заморскими винами.

После ужина, отмывшись от грязи, улеглась на шелковую, свежую постель на кровати под балдахином и уснула.

Спала спокойно и крепко. Ничего ей не снилось, не мучил ни один призрак. Потому-то, когда солнце утром следующего дня заглянуло в спальную комнатку, встала бодрая и отдохнувшая.

С удивлением заметила, что ее изношенные лохмотья исчезли, а вместо них появилось белое платье такой чудесной работы, из такого дорогого материала, что даже жена самого бурмистра не могла бы о таком убранстве мечтать.

Подхватилась Марта на ровные ноги, застелила постель, умылась в огромной фарфоровой чаше, в которую кто-то налил уже теплой воды, пахнувшей чуть слышно фиалками. Потом она переоделась в этот восхитительный наряд и двинулась осматривать остальную часть замка.

Но далеко не ушла. Так как – переступив через порог огромного зала, в котором находился чудесно вырезанный с редкой древесины и инструктированный золотом трон, над которым была подвешена митра князя, – увидела... змея.

Стоял на своих коротких, мощных лапах и всматривался в лицо Марты.

– Не ошибся я, девушка. – сказал он. – Ты прекрасна.

– Спасибо, пан... змей... Как мне к тебе обращаться? – спросила она.

– Как хочешь. – ответил змей и прикрыл глаза. – Только не нервируй меня, тогда я начинаю смердеть.

– Но сначала спасибо тебе, змей, за комплимент...

– Никакого комплимента! Ты прекрасна – и все!

– Знаешь, зачем прибыла?-спросил через минуту монстр.

– Да, знаю. – сказала она.

– Ну и что ж?

– Люблю отца и не могу позволить, чтобы он умер.

– Какое же доброе ты имеешь сердце!... Слушай, Марта. Дарю жизнь твоему отцу. Не ожидал я, в общем, что у кого-либо хватит настолько любви. Можешь уйти... Можешь уйти... Не хочу принуждать тебя венчаться со мной. С чем-то, что тебе противно...

Змей отвернул голову и в это время девушка заметила, что в его глазах блестят слезы. Бросилась, влекомая порывом сердца вперед:

– Ты плачешь?! Почему?! Такой богатый, могучий, грозный?!

– Не спрашивай... Не спрашивай...

Хотел змей уползти, скрыться в своей норе, но Марта ему не позволила.

– Хочу с тобой повенчаться! Для того сюда пришла! Вернись! Не уходи! Уже давно избрала жизнь рядом с тобой. Выбрала в тот день, когда отец рассказал мне о тебе. Боже мой! Я не бросаю слов на ветер!... Вернись!

– Возможно ли такое? Неужели это вправду возможно? – прошептал змей. – Что бы кто-нибудь, какая-нибудь женщина сама, добровольно захотела отдать мне свою руку?

Уже не скрывал слез, сбегавших по его шершавой коже.

– Выполним церемонию. Не надо медлить. Пусть быстрее будет то, что должно быть.

Стали тогда рядом друг с другом: отвратительный, уродливый змей и прекрасная молодая девушка, и как только она произнесла слова присяги супружеской, как... змей сжался, поддался какой-то удивительной перемене, и не прошла даже минута, как возле Марты появился... человек.

Был это уродливый старик, с лысым, кое-где только поросшим редкими желтоватыми волосами черепом. Морщинистое лицо заросло несколько дней небритой щетиной. Руки его тряслись, глаза гноились, а изо рта текла слюна.

Старик, поворачиваясь к девушке, обратился с такими словами:

– Не знаю, правда, не знаю, как могу выразить тебе свою благодарность. Ведь только благодаря твоей бескорыстной любви, смог я после стольких-стольких лет избавиться от змеиной шкуры и вернуться к человеческому облику.

Раскинул широко руки:

– Иди же ко мне! Иди!

Марта, абсолютно не готовая к такому неожиданному обороту, борясь сама с собой, в конце все же превозмогла себя:

– Иду, муж мой. Ведь только что вступившая в брак молодая в знак согласия и любви обязана обнять и поцеловать в губы своего избранника.

И тогда, в тот самый момент, когда она ложила поцелуй на губы старика, случилась вещь удивительная! Уже не держала в объятиях того, кого только что обнимала, а... прекрасного молодца.

– Муж мой... – прошептала удивленная и восхищенная.

– Жена моя... – произнес юноша. – Наконец-то закончилось колдовство, которое давным-давно наложил на меня злой волшебник только за то, что не захотел сделать подлость. Но твое доброе сердце, до краев заполненное любовью, оказалось крепче всякого колдовства.

– Потому, что настоящая любовь любое зло победит. – заявила девушка.

Жили они долго и счастливо. Редко выезжали, редко принимали гостей. Лучше всего им было вдвоем...

Перевод Анатолия Дячинского

Источник: Андрей Сарва, Наша общая радуга, Сандомир 1999